НЕОБЫЧНЫЙ документ, некогда имевший гриф выс­шей государственной секретности, приведен в кни­ге Дмитрия Волкогонова: «Триумф и трагедия. По­литический портрет И. В. Сталина». Вот его пол­ный текст:

«ЦК ВКП(б) тов. Сталину И. В СНК Союза ССР тов. Молотову В. М. Управлением Государственной безопасности УНКВД по Се­верному краю закончено следствие по делу о контрреволю­ционной террористической группировке, подготовлявшей со­вершение террористического акта против члена ЦК и секре­таря! Севкрайкома ВКП(6), члена ЦИК тов. В. Иванова.

В качестве обвиняемых по настоящему делу привлечены к ответственности и преданы суду 7: человек Ракитина М. Г., Заостровский П. В., Попов П. H. Левинов Г. Н., Ивлев И. И., Заостровский А. В., Копосов Н. А. Из обвиняемых признал полностью виновным себя только Попов П. Н.

Дело Ракитина и др, предполагается заслушать, выездной сессией Военной коллегии Верховного Суда СССР в г. Архан­гельске с применением закона от 1 декабря 1934 года.

Главных обвиняемых: Ракитина, Заостровского П.. В.. Левинова считаем необходимым приговорить к расстрелу, а ос­тальных обвиняемых к лишению свободы на разные сроки. Просим Ваших указаний.

23 января 1935 г., А. Вышинский, В. Ульрих».

 Нетрудно понять, насколько важен текст этого послания. Прежде Всего в нем содержится совершенно неизвестный ранее факт из истории Северной партийной организации. Шутка ли сказать — большая группа была создана с целью совершить покушение на первого секретаря крайкома партии.

 Необычность документа была и в том, что прокурор стра­ны заранее «просил указаний» у лидера партии о мерах на­казания преступникам, вина которых, несмотря на заверше­ние расследования, еще не была доказана.

Что же «указал» верховный партийный жрец в ответ на просьбу своих юристов? Что же произошло на деле в ту страшную пору в Архангельске, почему в печать не проник­ло даже малейшей информации об этом процессе?

…Я внимательно пересмотрел лист за листом несколько то­мов дел, которые сохранились в архиве управления КГБ по Архангельской области.

Они позволяют, прежде всего, внести весьма существен­ную, на мой взгляд, поправку в датировку документа, при­веденного Д. Волкогоновым, Он отнесен в его публикации (журнал «Октябрь» № 12 за 1988 год) к 23 января 1935 года. Аресты же в Архангельске по делу о «терракте» против В. Иванова были произведены, как об этом свидетельствуют все архивные материалы, в декабре 1935 года. Следователь­но, под письмом Вышинского и Ульриха Сталину и Молотову должна быть иная дата — 23 января 1936 года.

Подлинная датировка этого документа дает возможность сделать вывод, что и год спустя после рокового выстрела в Смольном Сталин совершенно сознательно поддерживал на­пряжение в стране. С «отцом народов» согласовывались та­кие щекотливые и весьма сомнительные дела, как приговор по «делу» о покушении на Иванова. Одним словом, нагнета­лась та атмосфера, которая постепенно переросла в массо­вый террор, разразившийся в страшном 1937 году.

Но вернемся к архивным материалам… Ордера на аресты, протоколы допросов, обвинительное заключение, приговор, вещественные доказательства… Все эти документы сохранили до нашего времени суть страшной и в общем-то, видимо, ти­пичной для тех лет истории.

Резолюция-санкция Генерального прокурора СССР Вы­шинского: «Дело направить в Военную коллегию Верховного Суда СССР для рассмотрения в порядке применения закона от 1 декабря 1934 года» — появилась на обвинительном за­ключении неделю спустя после того, как было отправлено письмо Сталину. Видимо, за этот скорый срок и было получе­но то «указание» вождя, которого добивались Вышинский и Ульрих.

….А началось дело довольно банально — с обычного заяв­ления в НКВД. О своем давнем товарище Михаиле Ракитине сообщал некий А. Кривко. На пяти страницах большого форма­та убористым почерком накатал «ревнитель истины» свое по­слание, причем адресовал его не просто в управление НКВД а конкретному человеку — М. Проскурякову, который и вел позднее допросы «главного преступника».

Кривко детально повествовал о контрреволюционной дея­тельности Михаила Ракитина/с которым дружил и служил вме­сте в трудовом ополчении. Во время военной службы Ракитин, по свидетельству Кривко, «…не находил нужным своей упорной работой зачеркнуть свое прошлое. А писал неболь­шие антисоветские стихи и заметки, а также сохранял и уг­лублял в массу явно контрреволюционную литературу — книги «Новейший социализм и христианство», «Что такое жизнь», где знаменитые выдающиеся профессора-контррево­люционеры высмеивали идеи и строительство социализма и коммунистического общества. Кроме того сохранил литера­туру — стихи Эсенина (так в тексте — Е. О.)… Приехав в Ар­хангельск и тут не оставил своего явно контрреволюционно­го настроения, сохранил всю литературу, которая при пожа­ре на лесозаводе №2  сгорела…». Свидетель явно вошел в раж. Он уже со знанием дела и с какой-то подозрительной дотошностью сообщал о том, что Ракитин знакомился только с девушками — дочерьми классово-чуждых элементов, что «усиленно стремился примкнуть к любой конкретной органи­зации для совершения явной деятельности против сущест­вующего строя, для чего вооружился револьвером № 46325 с боевыми патронами, а также имел браунинг, который бла­годаря пожару сгорел…».

И, наконец, главное — вывод: «В последнее время настоль­ко имеет большую опасность, что я не уверен в полном смысле на покушение вождей нашего края, а также других весьма ответственных работников».

Несмотря на некую витиеватость стиля, целевая информа­тивность послания вполне определена. Речь шла в нем о «контрреволюционной деятельности» Ракитина — 25-летнего сына кулака, работавшего на шпалорезке.

Разумеется, о подлинных мотивах послания судить трудно. У автора и его жертвы была одинакова судьба: дети раску­лаченных, когда-то вместе служили на Дальнем Востоке, в Архангельске значились как административно-ссыльные. На официальном языке той поры о них говорилось как о «ли­шенцах», «клаcсово-чуждых элементах» и т. д. Думаю, от­нюдь не в порыве гражданского возмущения действовал Кривко. Скорее всего в нем говорило желание выслужиться; может быть, заработать досрочное освобождение.

И все-таки у меня сложилось твердое убеждение, что все это «дело» родилось по воле органов НКВД, кровно заинте­ресованных в открытии как можно большего числа контрре­волюционных организаций, подготовок «террактов» и т. д. Это подтверждает и сам стиль и характер доноса. Автор его весьма искушен в законах жанра. Рукой этого человека, осуж­денного позже за махинации на торговой базе, несомненно» водил более сведущий человек. Сведущий в названиях за­прещенных книг, различного рода теориях, в том, что и как следует писать в таких случаях. Содержание послания явно выше разума его автора.

Поражает своей стремительностью и темп начавшегося рас­следования. 9 декабря написан донос, а 10-го уже выписан ордер на арест Ракитина, составлена и согласована с воен­ным прокурором справка на арест, произведен сам арест и обыск у виновника, начались допросы не только потенциаль­ного убийцы, но и доносителя.

С 13 по 29 декабря были арестованы все члены «преступ­ной группы». Чуть позже к ним были добавлены еще трое— Н. Толстиков, А. Певгов и И. Пагнуев.

Рамки газетной публикации не позволяют дать полный ана­лиз хода следствия. Отмечу только, что оно практически ни­чего не добавило к доносу Кривко. Обвинительное заключе­ние гласило, что еще «…в 1934 году в Архангельске возникла контрреволюционная группа молодежи —- выходцев из клас­сово-чуждой среды. Группа устраивала сборища, на которых участники ее высказывали свои обиды и недовольство на Со­ветскую власть и обсуждали способы борьбы с ней». След- ствием этого сговора и явилось якобы решение убить В. Ива­нова

Все обвиняемые были сравнительно молоды. П. Попову, на­пример, едва исполнилось 20 лет. Своего рода связующим звеном в этом «заговоре» оказался 53-летний бухгалтер крайфинуправления П. В. Заостровский, сын служителя религиоз­ного культа. Он обвинялся в том, что был «вдохновителем и организатором подготовки террористического акта», угово­рил М. Ракитина пойти на «самопожертвование», подобно убийце С. М. Кирова Л. Николаеву. С этой целью вроде бы Заостровский рассказал потенциальному исполнителю терракта о расположении помещений в доме Советов, крайкоме партии, времени прибытия на работу В. Иванова.

В ходе первых допросов Кривко «углубил» свой первона­чальный донос. В частности, он показал следователю, что Ракитин спрашивал его о том, не знает ли он людей, враждеб­ных Советской власти. Добавил, что убийца якобы имел 21 патрон к нагану — 3 обоймы, постоянно говорил о том, что хочет умереть, но перед этим совершить нечто великое.

В конце концов следствие признало — и это было зафик­сировано в обвинительном заключении, — что заговорщики решили совершить терракт вне здания крайкома партии, от­ложить его до лета 1936 года. По мысли П. Заостровского лучшим «вариантом» представлялось озеро Лахта, где изред­ка в доме отдыха крайисполкома бывал В. Иванов и куда можно было проехать каждому под предлогом рыбной ловли.

Такова весьма непростая паутина тех обвинений, которые были предъявлены семи жителям Архангельска, судьба кото­рых решалась в высших инстанциях страны.

Все случалось так, как этого требовал А. Вышинский в пись­ме к Сталину. 10—11 февраля 1936 года в Архангельске со­стоялись заседания выездной сессии военной коллегии Вер­ховного Суда СССР. А 12 февраля трое виновных — М. Г. Ракитин, П. В. Заостровский и Г. Н. Левинов были расстреля­ны, остальные получили по 8—10 лет пребывания в исправи­тельно-трудовых лагерях. Суровым мерам наказания были подвергнуты еще три человека, дело о которых было выде­лено в отдельное судопроизводство. Жестокость меры пре­сечения была обусловлена постановлением ЦИК Союза ССР, принятым в день убийства С. М. Кирова — 1 декабря 1934 года. Это постановление предусматривало суд без участия сторон, а исполнение приговора без какого-либо права обжа­лования приводилось в жизнь немедленно. По сути дела это было постановление о терроре, т. к. оно открывало широкий простор для беззаконий.

Весь этот шитый белыми нитками процесс—отражение же­стокой обстановки той поры. Убийство Кирова стало проло­гом массового террора. Директивы, циркуляры, печать тре­бовали искать и разоблачать врагов. Так рождались и не могли не рождаться дела о попытках покушения на Сталина, Молотова, Кагановича и руководителей местного значения. Следователей совершенно не интересовало подлинное мне­ние людей, попавших в их руки. Им нужно было подтверждение своей, единственной версии. Их отнюдь не смущали грубые противоречия, нелепицы и просто-напросто полное отрицание какой-либо вины   в показаниях подследственных.

Все материалы следствия — записные книжки, письма, свиде­тельские показания, показания доносчика, который становил­ся все более словоохотливым, — истолковывались очень тенденциозно, только в «нужном ключе».

Совершенно невинные стихи, охарактеризованы следовате­лем, как стихи, содержащие «тернемерения», т. е. террори­стический замысел.

Даже 18-летняя девушка, с которой встречался Ракитин, ут­верждала: подследственный дал ей понять, что он «член тай­ной организации», что «надо уничтожать коммунистов и ев­реев», что он нередко упоминал о «верном друге» — види­мо, о револьвере, что одобрял убийство Кирова. И даже в от­вет на то, что девушка назвала себя социалисткой, Ракитин, якобы изрек: «Подлец тот человек, который воспитал Вес в этом духе».

Одним словом, все свидетели говорили только на языке высокой политической бдительности, не сказали ни одного доброго слова о подследственных, не выразили им ни со­страдания, ни сочувствия.

Анализ этого процесса — одного из многих и многих про­цессов той поры — был дан юристами позднее, после спра­ведливых решений XX съезда КПСС.

Я с интересом знакомился с красноречивым документом — заключением по этому «делу» заместителя Главного Воен­ного прокурора СССР Д. Терехова от 22 июня 1956 года. В нем отмечается, что братья Заостровские, Попов, Левинов и Ивлев ни на следствии, ни в суде виновными себя не призна­ли, что у будущего убийцы не было ни единого патрона, «на­ган» вообще не был пригоден для стрельбы. Отмечены, на­званы там и другие грубые ошибки, имевшиеся в деле. Но, пожалуй, наиболее любопытные сведения содержатся в при­знаниях трех подсудимых (Попова, Ивлева и Копосова), до­живших в лагерях и на поселениях до 1956 года. (А. Заостров­ский умер в лагере уже в 1937 году).

Так, Ивлев показал: «Нас судили шесть—семь человек. Но никого из них я тогда не знал и сейчас не знаю. По существу никаким соучастником (заговора) не был и привлечение к уголовной ответственности считаю неправильным…».

Примерно то же самое повторил П. Попов, добавив, «…я вообще никаких показаний не давал, т. к. никакой контррево­люционной деятельностью не занимался, участников группы не знал. Все показания следователь Рейберг писал сем и при­казывал мне их подписывать».

В сообщающем заключении Д. Терехова по этому поводу сказано более резко: «… Попов только подписывал сфальси­фицированные протоколы допросов в силу незаконных мето­дов ведения следствия, а что касается показаний, данных не суде, то он предупреждался следствием, чтобы в суде гово­рить тек, как записано в протоколе следствия».

Военная Коллегия Верховного суда СССР 13 октября 1956

С приходом к руководству органами НКВД палача Берии началась полоса уничтожения широкого круга чекистов, как тех, кто сопротивлялся насилию, так и тех, кто уже обагрил свои руки кровью невинных жертв. Эта участь постигла и М. Проскурякова, который руководил следствием по делу о «покушении» и лично допрашивал главного обвиняемого М. Ракитина. М. Проскуряков был осужден в 1939 году 10 годам исправительно-трудовых лагерей «за фальсификацию следственных документов, по которым проводились аресты невинных людей, давал установки подчиненному аппарату на античекистские методы работы».

…История эта имела неожиданное продолжение. Спустя короткое время после первой моей публикации об этом «де­ле» в печати я получил письмо от дочери одного из расстре­лянных в< 1936 году — А. Г. Левиновой-Окуловой: «Детей у Григория Николаевича Левинова было четверо. Все мы живы. Двое живем в Архангельске, а двое в Свердловске. Отца арестовали 17 декабря 1935 года и увезли в 4 часа утра, оста­лась наша мама с четырьмя детьми на руках. Мне старшей было 16 лет, младшей три года. Мама работала рабочей на канатной фабрике, я тоже пошла работать учеником в мехо­вую мастерскую. Мама умерла в январе 1942 года… Соседи по дому были очень хорошие, нам никогда не напоминали, что мы дети «врага народа». Спасибо им за такое чуткое от­ношение к нам. Сейчас мы уже все на пенсии. У всех есть де­ти, внуки. Спасибо Вам большое, что через 53 года узнали правду о своем отце. Хотелось бы посмотреть в глаза чело­веку, у которого поднялась рука оклеветать отца и осиро­тить четверых малолетних детей».

Так события страшных тридцатых годов властно вторгаются в наши дни, напоминая о невосполнимых потерях, которые понес наш народ в то жестокое время.

Автор перечисляет гонорар организации «Совесть» (филиал Всесо­юзного общества «Мемориал») на счет .№ 100700836 в Архангельском областном отделении Жилсоцбанка СССР.