Обозреватель российского исторического журнала «Родина» Л.А. Аннинский в одной из своих публикаций привёл удивительный пример из жизни поэта Г.Р. Державина. Он, в частности, отметил: «Русский поэт Гавриил Державин за два дня до смерти успел написать яркие слова:
Река времён в своём стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остаётся Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрётся И общей не уйдет судьбы».
Глубокие раздумья вызывают эти предсмертные стихотворные строки Гавриила Романовича. Невольно возникает вопрос, а как удержать от забвения быстро преходящие события, оставить память о них для потомков?
Опыт показывает, что самым универсальным, самым глубоким материалом для увековечения течения реки Времени остаётся пока печатное слово. Недаром древние летописи вошли стержнем в жизнь народов, сделав поток давно исчезнувших событий историей стран и запечатлённым свидетельством деяний выдающихся личностей.
Я решил хотя бы кратко поведать своим бывшим односельчанам о том, что пока ещё сохранила моя слабеющая память, дополнить это выписками из различных документов, добытых мной в архивах, вспомнить о своих товарищах и друзьях, о мирских заботах моих родителей и жителей деревни, волости и сельсовета, о многом другом… Забыть о том, что представляли наши ближайшие и далёкие предки – значит обречь себя на духовное прозябание.
Предварительно замечу: судьба даровала мне завидное долголетие. Я наблюдал в жизни огромную панораму событий, побед и катастроф, в которые была ввергнута моя Родина и я вместе с ней. Теперь, когда главная часть жизни давно миновала, хочется понять, чем же она была для меня, вспомнить многое: явления, к которым я был в какой-то мере причастен, а главное – дорогие лица родных людей, уже ушедших из жизни, многие из которых, к сожалению, даже забыты.
Оглядываясь на прожитые годы, я невольно повторяю замечательные пушкинские слова: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил…»
В меру своих способностей, из чувства сыновнего долга, я постараюсь хотя бы частично отразить жизнь своих предков и моего поколения. Она, являясь частью истории всей России, помогает глубже понять стремления моих родителей и ровесников, их чувства, переживания, их радости и огорчения, а равно и так волнующие меня причины исчезновения северных деревень.
…Моё детство и в особенности юность совпали с тяжелыми временами. Да и поздний период моей жизни – годы реформ и различных экспериментов, начатых в конце ХХ века, то есть на исходе моего бытия, тоже стали для людей старшего поколения тяжким бременем и даже совершенно непонятным явлением. В моей жизни в целом было немало радостей, но, к сожалению, в ней было много лишений, скорби и печали.
Кто-то из крупных людей сказал: «Чем эпоха интересней для историка, тем она для современников печальнее». Это примерно соответствует китайскому изречению о том, что не приведи бог жить во время великих перемен. И это так! Можно лишь порадоваться моему будущему коллеге-историку, который возьмет на себя труд изучать наше нелегкое время по всей совокупности доступных для него документов, которые от историков нашего поколения долгое время тщательно утаивали…
Судить о прошедшем времени, его отдельных событиях весьма трудно: по многим проблемам нынешнего дня и времени минувшего пока нет, к сожалению, единого более или менее взвешенного суждения. Не исключено, что его никогда и не удастся достигнуть. Это не значит, что я не могу оценивать минувшие или происходящие в наши дни события.
В то же время как историк я понимаю, что все наши суждения и выводы рано или поздно в той или иной мере устаревают: выясняются неизвестные ранее факты, да и любой человек под влиянием усвоенного из самых разных сфер знаний и общественной жизни меняет свои взгляды. Но, как говорят французы, не меняются только дураки. Понятно, что будущие историки, да и сама мать-история со временем может вынести минувшим событиям, а равно и отдельным людям, совершенно иной вердикт, нежели тот, который как-то будет проявляться в моих записках.
Однако при всём этом я придерживаюсь взгляда, что публикации по культуре, краеведению, чьи-то правдивые воспоминания навсегда остаются свидетельством уважительного подхода к наследию минувшего времени, наших предков.
Хочу сделать ещё одно общее замечание или попытаться представить читателю некое размышление о судьбе моего поколения.
Я родился в прошлом веке, точнее почти в первой четверти его – в 1927 году. Мужчинам России, появившимся на свет в это время, выпала тяжкая доля. Часть их была репрессирована в 1930-е годы, а ещё большая – погибла в годы Великой Отечественной войны. По некоторым данным, русские парни, родившиеся с 1920 по 1925 гг., выбиты на этой бойне до трёх четвертей от их общего состава.
Отлично помню, как я, в возрасте 15 лет, во время Великой Отечественной войны отвозил в Шенкурск на призывной пункт за 35 километров от нашего дома сначала деревенского соседа Пашку Олешева, родившегося в 1923 году. Потом – Гришу Углового и Мишу Олешева, родившихся в 1924 году. А еще через короткий срок – Васю Павловского, который был старше меня всего на два года. Никто из них не окончил даже семилетки. Уверен в том, что они не успели даже поцеловать в довоенной мирной жизни ни одной девушки. Двое из них пропали без вести. Ушли из жизни и все остальные.
О войне, ее ужасах, страданиях народа написаны сотни книг. Но все дело в том, что тема эта бесконечна. Еще ни слова никто не сказал ни о Пашке Олешеве, ни о Васе Павловском. Сохранились лишь по две строчки об их судьбе в «Книге памяти Шенкурского района».
Борзые писаки из числа некомпетентных журналистов, переменчивых историков нередко чернят военную пору и всех, кто жил тогда, начиная от простых людей, именовавшихся ими некоторое время полупрезрительно «совками», т.е. жителями советского времени. Для меня же эти люди остаются святыми. В силу своего менталитета и, видимо, некоей наивности, чувства патриотизма, у меня в памяти всегда слова стихотворения, написанного одним из поэтов предвоенного времени. Как бы упреждая и предвидя судьбу своего поколения, он писал:
Мы были высоки, русоволосы, Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы…
Эти слова я полностью отношу к упомянутым выше парням – моим содеревенщикам. Хорошо помню, как уходили в армию и мои сверстники – парни рождения 1927 года. Было им в момент призыва (в 1944 году) всего по 17 лет.
Хочется, может быть, и не в хронологическом порядке, рассказать о хорошо запомнившихся ранних периодах моей жизни – работе в колхозе, учёбе в Тарнянской семилетке и Шенкурском педагогическом училище, вернее, о некоторых деталях моего обучения в них, а также и о многом другом.
* * *
Всякий раз, когда я посещаю свою деревню, а это, к сожалению, случается всё реже и реже, перед отъездом обратно в Архангельск останавливаюсь перед домом, в котором живёт летом со своей семьёй мой младший брат Виктор. С этого возвышенного места долина, образованная за многие века рекой Тарней, видна как на ладони. Она просматривается поперек на полтора-два километра, а вдоль, вниз по течению – километров на шесть.
Противоречивые чувства испытываю я, вглядываясь в места, которые до 16 лет видел каждый день. Невольно закрадывается в душу печаль: в памяти всплывают далёкие времена, к которым относятся мои воспоминания. Перед глазами встают старые картины: возделанные поля, кустарники между ними, стога сена, а возле высокого берега окаймлённая деревьями небольшая красивая река. Она родилась где-то далеко в лесных угодьях от слияния двух небольших лесных речушек – Ежова и Кыссары и несёт свои воды до впадения в приток Ваги – Ледь на территории бывшего, исчезнувшего сейчас Устьтарнянского сельсовета, называвшегося в наши дни попросту Устьтарня. Некогда в ней проживало более пятисот человек…
Здесь прошло счастливое время моей жизни, когда я ходил на рыбалку, купался с друзьями, бегал в школу, катался на лыжах, работал в колхозе – словом, делал всё, чем занимались мои сверстники.
Но к этим волнующим воспоминаниям невольно примешивается чувство горечи от понесенных моей деревней, очевидно, уже невосполнимых потерь.
Я бережно храню фотоснимок моей деревни, который я сделал с высокого противоположного берега реки Тарни. Это примерно за полтора километра от деревни. Снимок сделан был мной в начале 50-х годов ХХ века, когда ещё сохранялись остатки прежнего хозяйственного уклада деревни. На первом плане заметны два солидных гумна. Когда-то рядом с ними стояли овины, в которых сушили снопы перед обмолотом. А в гумнах хранили солому, молотили цепами просушенные в овине снопы. Здесь же веяли зерно, полученное после обмолота. А налево на краю деревни стоит наша изба, крытая лабазом. Скромное жилище большой семьи. Об этом я подробнее расскажу ниже.
Сейчас уже давно нет ни одного гумна, ни овина, да и нашего старого дома, в котором выросло пятеро детей Анастасии Андреевны и Ивана Степановича Овсянкиных. В своё время в деревне было до 50 колхозных и единоличных коров, много овец, более десятка хороших лошадей. Ничего этого нет и в помине.
Но главное огорчение – это, по сути дела, исчезнувшие деревня и ее кипучая некогда хозяйственная жизнь. Обращусь к прошлому моей малой родины.
Итак, что же представляла моя деревня, вся Тарнянская волость на разных этапах нашей истории?
Во время Первой Всероссийской переписи 1897 года в Тарнянском обществе, входившем в то время в состав Великониколаевской волости, насчитывалось 18 деревень, к которым было приписано 2350 человек (см. приложение № 1).
По всем данным, своего пика по численности населения сельсовет (по-старому – волость) достиг в 1926 году. В то время в 18 селениях проживало 592 семьи, 2576 человек.
Моя родная деревня Шульгинская, или Тужилово (Тужилова), по числу жителей занимала серединное место. В наши дни невозможно представить, что в ней проживало в тот момент 87 человек, в том числе 49 мужчин и 38 женщин. Причём 46 человек были моложе 18 лет. Поражает число жителей в более крупных деревнях. Так, например, в Кулькове насчитывалось 368, в Зуеве – 149, в Заречной (Ивановской) – 261, Рыбогорской – 189, на Пахомове – 121, а в Горбачёве, где сейчас не сохранилось ни одного дома –155.
Жуткое зрелище представляет современнаяТарня. Когда въезжаешь в неё из Шенкурска,впереди на многие километры тянется разоренное, некогда крупное поселение. За всёвремя езды до деревни Рыбогорской – центраоставшихся деревень путников окружаютруины, рухнувшие дома, выбитые окна и двери. Колхозные поля давно заросли сорняком, ато и молодым лесом. В большинстве деревеньнет ни одного живого дома, ни одной живойдуши. Мерзость запустения деревенской жизнипоражает любого человека.
А ведь ещё в течение жизни старшего поколения жителей волости и сельсовета произошли разительные, зримые перемены. Приведу некоторые сведения. На 1 января 1927года тарнянские крестьяне имели в своём распоряжении 1637,5 десятин удобной площади, втом числе – 848,6 десятин пашни и 789 – сенокоса.
Крестьяне цепко вживались в жизнь, расширяли свои личные хозяйства. В течение 1926 года вновь было расчищено 70 десятин под пашню, 67 – под сенокосные угодья. Многие крестьяне имели крепкие хозяйственные корни. Поражает количество скота, которым располагала волость. В ней насчитывалось 477 лошадей, 866 голов крупного рогатого скота и телят, 982 овцы.
Правда, следует отметить, что наличие скота было крайне неравномерным. С одной стороны, в волости 7 хозяйств имело по 4 коровы, 29 – по три, 183 – по две. Абсолютное же большинство (246 домохозяев) имело по одной корове. С другой стороны, в волости было 138 безлошадников и 73 хозяйства не имели коров. Очевидно, такое положение объясняется событиями минувшей войны. Часть домохозяев погибла на фронтах мировой и гражданской войны, некоторые из них вернулись домой ранеными и увечными. Понятно, что одинокие женщины с детьми и немощные крестьяне, бывшие воины, не могли вести полновесное крестьянское хозяйство.
Волость располагала в тот момент специалистами всех отраслей. Достаточно отметить, что в деревнях проживало 8 кузнецов, столько же слесарей, 3 бондаря и 6 столяров, 9 портных по верхнему платью, 6 мельников, 17 сапожников, 5 печников, 20 пильщиков продольной пилой, 16 плотников, пять кожевников, 8 каталей валенок, 20 охотников3. Это означает, что волость в то время являлась своего рода самоорганизующейся и самобеспечивающейся общественной единицей.
К этому можно добавить, что в тот год в волости оставалось 15 человек, имевших собственные смолокуренные печки. В их числе два брата Океановых (оба, как ни странно, именовались одинаково – Павел Иванович,а в деревне одного звали Пашуха старший, второго Пашуха младший) из деревни Роговцовы и два брата из деревни Тужилово – Иван Васильевич и Аким Васильевич Олешевы. Я хорошо знал всех четверых. Причем смолокуренные печки Олешевых находились недалеко от нашей деревни на красивом лесном угоре близ ручья. В богатой лесной избе, как нам казалось тогда, мы мальчишками иногда съедали по куску хлеба во время сбора грибов.
Похозяйственные книги сельсовета дают возможность проследить, как постепенно убывала численность его жителей, как падала экономическая мощь крестьянских хозяйств.
Процесс ликвидации деревень, причин сокращения в них населения – предмет особого непростого разговора. Кратко коснусь на основании документов лишь некоторых аспектов.
Процесс этот был противоречивым. С одной стороны, до 1926 года органы власти стремились помочь крестьянам в ремонте и строительстве жилья, поддержании достойного уровня их хозяйств. В частности, в том году Тарнянскому сельсовету был передан участок леса площадью в 8802 десятины «исключительно для удовлетворения хозяйственных нужд населения». Каждый крестьянский двор по решению исполкома сельсовета получал право ежегодно вырубать 10 штук строевых бревен, 40 штук жердей, 80 кольев, 4 кубических сажени дров для отопления жилых помещений, бань и овинов.
Кроме того, в том же году колхозники и единоличники освобождались от налогов при условии, если они не имели неземледельских доходов и располагали не более чем 0,5 десятины земли на едока и не более чем одной коровой.
Но, с другой стороны, власти вели во всё возраставших размерах наступление на самодеятельное положение крестьян, принуждая их разного рода административными мерами к выполнению новых заданий.
Сокращение населения в деревнях началось ещё в 1918 году, когда в деревне власти начали разжигать Гражданскую войну. С этой целью были созданы комбеды – комитеты бедноты – для борьбы с кулаками, изъятия у них излишков хлеба. Эта линия деления крестьян на кулаков, середняков и бедняков поддерживалась властями в первые годы советской власти.
Никаких чётких критериев для подобного деления крестьянства не существовало. И тут появлялось множество причин для всякого рода злоупотреблений местных властей, которые вершили суд и расправу. Отнесение того или иного крестьянина к разряду кулаков, т.е. принуждение его платить высокие налоги, отбывать разные повинности, нередко вызывалось чувством зависти, мести и т.д. В моём архиве хранится любопытный документ – письмо моего дальнего родственника по линии матери Архипа Михайловича Виткова, жителя соседней волости. Судьба этого человека была типичной для мужчин его поколения. Сначала служба в царской, затем в Красной армии, участие в Гражданской войне.
После возвращения на родину он увидел ужасающие масштабы нищеты доведённого временем, по выражению Виткова, до «совершенного упадка» крестьянского хозяйства: дом, нуждавшийся в срочном ремонте, отсутствие скота, немощность постаревших родителей. Потребовались десять лет упорного труда, чтобы завести скот, отремонтировать прохудившийся дом, приобрести новый инвентарь и т.д. В это время он успел поработать на лесозаготовках, в разных артелях, всюду искал возможность заработать средства для поднятия своего хозяйства.
К началу 1931 года Архип Михайлович имел лошадь, трех коров, трёх телят и двух овец. Постепенно росла семья. У него были к этому времени сын трёх лет и две дочери 10 и 12 лет. Отцу исполнилось уже 75, а матери 65 лет. Таким образом, в семье был практически один работник, который должен был кормить шесть человек.
Именно в этот момент хозяйство Виткова было объявлено сельсоветом зажиточносередняцким, т.е. по сути дела кулацким. Бывший красноармеец получил твёрдые задания. Он должен был сдать 80 пудов сена и 50 пудов соломы, нарубить и вывезти 70 кубометров леса, а также сдать государству несколько пудов молока. Отдать 12 возов сена и соломы означало обречь собственный скот на голод. Такие задания были попросту не под силу одному, уже немолодому человеку. С чувством горечи Витков недоумевал: почему же ему предъявлены такие жёсткие условия? Это, по его мнению, было нарушением законодательства. «Земледельческих машин у меня нет, – писал он в своём заявлении в Северный краевой исполнительный комитет. – Земли не арендовал, спекуляцией и торговлей не занимался, чужого труда не эксплуатировал и нетрудовых доходов не имел». Всё в своём хозяйстве было создано рабочими руками самого крестьянина, нажито повседневным, упорным трудом. Однако хлопоты были тщетны. Задания остались в силе. Тем самым подрывалась вера крестьянина в справедливость власти, в возможность вести дело на разумных началах, опираясь на свои силы.
И такая ситуация была типичной для северных деревень.
Второй причиной разорения сельского хозяйства, отрыва его тружеников от привычного дела – ведения земледелия и животноводства – явился всё усиливавшийся административный нажим властей на крестьян для увеличения заготовки древесины.
Лесная отрасль в то время ещё не располагала собственными кадрами рабочих и техникой. Организация работы в лесу осуществлялась лесозаготовительными конторами, набиравшими сезонную рабочую силу и обеспечивавшими лесозаготовки наёмным гужевым транспортом. Но увеличить объем лесозаготовок на основе действовавшей в 1920-х гг. системы организации лесозаготовительных работ не удавалось.
Власти вновь вспомнили о классовом принципе решения проблемы. Всем кулакам срочно давались твёрдые задания, их насильно выпроваживали в лес для решения проблем заготовки древесины. В Тарне, например, было 14 кулаков. Все они быстро оказались в лесу, выполняя твёрдые задания. Так появился в те годы термин «твёрдозаданцы».
Однако крестьяне были, как говорится, не лыком шиты. Они решительно начали голосовать ногами. Один за другим все они, по выражению властей той поры, «бежали» из своих деревень и находили работу в рабочих посёлках и дальних волостях. В 1928-1930 гг. из Тарни исчезли Дешевицын Николай, Косков Андрей, Косков Александр, Косков Павел, Аншуков Василий и Тарасов Павел5. Исполком Тарнянского сельсовета не мог установить место проживания этих людей. А все попытки вернуть обратно на родину тех из них, место проживания которых удавалось установить, не увенчались успехом. Крестьяне, таким образом, расставались с семьей на какое-то время, со своим хозяйством, не имели паспортов, но не отступали от своих намерений. И так происходило во всех северных деревнях.
С образованием колхозов механизм мобилизации сезонной рабочей силы на лесозаготовки значительно упростился. Колхозников легче было заставить трудиться на лесозаготовках, чем единоличников. Обязательства по заготовке и вывозке древесины включались в производственные планы колхоза. Ответственность за выполнение принятых обязательств полностью возлагалась на правление колхоза.
Колхозное крестьянство привлекалось к трудовой и гужевой повинности на протяжении всего года. Каждому мобилизованному колхознику вручали через председателя сельского совета извещение с указанием места и срока обязательной работы в лесу, а также установленного ему сезонного задания по заготовке, вывозке, подвозке или погрузке древесины. За уклонение от трудовой и гужевой повинности и за невыполнение обязательных заданий по лесозаготовкам предусматривалась уголовная ответственность.
Вот как рассматривалась эта проблема назаседаниях президиума исполкома Тарнянского сельсовета. Так, в начале 1933 года президиум обсудил вопрос «О сталинском походе за лес». С сообщением выступил председатель колхоза имени Октябрьской революции П.Н.Тучин. Выяснилось, что вместо 11 лошадей он смог направить на работу в лес только 8. Председателю вменялось в вину то, что он не ведёт борьбы с прогулами, встал на путь примиренчества со всеми недостатками. Одним словом, проявил нежелание бороться за решения партии и правительства. Подобные обвинения быстро приобретали политическую окраску, и наказание за них выносилось по высшей мере.
Решили Тучину, как не обеспечившему проведения в жизнь решения сельсовета о выводе лошадей, объявить выговор. Далее последовало предупреждение: если в течение суток не выполнит решения сельсовета, то лично ему будет предъявлено обвинение в срыве сталинского похода со всеми вытекающими последствиями6. Чуть позднее тот же орган постановил: за невыполнение норм выработки передать в судебные органы для привлечения к ответственности С.М. Олешева, И.П. Ботыгина, М.И. Павловского, С.Г. Аншукова. Всех подвергли штрафу в размере от 150 до 300 рублей.
В последующие годы село несло потери во всё более возрастающих темпах. Смертельный удар по экономической мощи деревни нанесла Отечественная война. В моей родной, сравнительно небольшой деревне, не вернулось с фронтов более десяти человек, самых зрелых работников. В деревне после войны родилось лишь три ребёнка.
А позднее в деревню не возвращались юноши и девушки, уезжавшие на учёбу, уходившие по призыву на службу в армию и т.д. Одним словом, деревня стремительно пустела. Некому было работать на скотных дворах, на сенокосе, на уборке урожая, картофеля и т.д. Хозяйственные книги сельсовета дают возможность проследить, как постепенно снижалось число жителей. На 1 января 1964 года наличное население составляло уже только 1308 человек. В последующие годы потери всё возрастали.
В настоящее время во всей Тарне (бывшем Тарнянском сельсовете) проживает менее полутораста человек, в основном пенсионеров. Из 18 деревень и хуторов 9, или ровно половина, исчезли (думаю, навсегда) с лица земли.
В наши дни на зиму в моей деревне, например, остается лишь одна семья – три, мягко говоря, немолодых человека. Селение оживает весной, когда из Архангельска, Новодвинска и Северодвинска приезжают на дачный сезон бабушки и дедушки с внучатами, чтобы провести здесь лето. Так же характеризуется жизнь во всех деревнях, в которых ещё тлеет угасающая, когда-то оживлённая жизнь.
Азы своего образования я получил в Тарнянской неполной средней школе (сокращённо тогда её, как и другие подобные школы, называли НСШ, а попросту семилетка). Наша волость, позднее сельсовет, а также школа назывались тарнянскими по имени небольшой реки Тарни, которая впадает в реку Ледь – приток известной водной магистрали Ваги.
В школу я пошёл 1 сентября 1935 года. Вместе со мной в разных классах учились двоюродные сёстры Нина и Тамара Олешевы, их младшие сёстры Таня и Зина, их однофамилец Миша и Оля Аншукова из деревни Петрова и многие другие. Чуть позднее в нашу деревню перебралась семья Павла Ивановича Гашева с хутора. Его дочери Анна и Раиса также учились в моё время.
Вплоть до начала зимы мы, первоклашки, вынуждены были ходить примерно за три километра от дома на бывший хутор Оспочка, основанный крестьянином Михаилом Кукиным. Это было вызвано тем, что здание начальных классов не успели достроить на Погосте, где учились пока только ученики 5-7 классов.
История хутора Оспочка, рождённого столыпинской реформой, достойна того, чтобы, чуть отвлекаясь от нити повествования, сказать о нем несколько слов.
…23-летний крестьянин Михаил Кукин вместе с женой, 13-летним братом Николаем, отцом и матерью перебрался на хутор в 1912 году. В момент переезда в его распоряжение было передано 7 десятин 1728 сажен земли, в том числе 1 десятина 296 сажен пашни, 2234 сажен сенокоса и более 4 десятин болота с кустарником.
В 1913 году хозяйство Кукина имело две лошади, три коровы, быка и 6 голов мелкого скота. Получив на переселение 150 рублей безвозвратного пособия, Михаил сумел быстро построить дом, колодец, хозяйственные помещения. Получив кредит, он купил веялку и молотилку, которые сдавал напрокат крестьянам. По его свидетельству, молотилка окупила себя за один год.
Таким образом, документы сохранили картину начального периода жизни первого тарнянского фермера – порождение столыпинской реформы. Строго говоря, на таком крохотном клочке пашни и сенокоса, которыми он стал располагать, невозможно было прокормить семью и тем более содержать большое стадо скота. Вся надежда у Кукина связывалась с будущим…
Во время нашей учёбы никакого хутора и его хозяев уже не было. Сохранился лишь добротный дом, расположенный на красивом месте возле леса, недалеко от реки. Сейчас это место давно заросло высокими деревьями. Любопытна по-своему и судьба хуторянина. Вопреки марксистской теории, этот «кулак» явился организатором и первым секретарем коммунистической ячейки в Тарне. Вместе с братом Николаем Михаил Владимирович ушел в 1919 году на Восточный фронт. Оба они погибли, сражаясь против армии Колчака.
А старший брат Михаила Павел стал первым председателем исполкома Тарнянского волостного Совета. В конце 1918 года он был расстрелян возле деревни Рыбогорская белогвардейцами, своими земляками из соседней деревни.
Имена братьев Павла, Михаила и Николая вплоть до своей ликвидации носила одна из начальных школ в Тарнянском сельсовете. Она так и именовалась: «Школа имени братьев Кукиных». О её судьбе я расскажу чуть ниже. …К зиме 1935-1936 учебного года мы перебрались в новое помещение только что построенной начальной школы. На Погосте, где до революции располагались две церкви, в наше время осталось только разрушенное здание каменного собора церкви и три дома. Одно было некогда зимней церковью. В ней в моё время занимались два класса. В основном помещении располагалась учительская и четыре класса. А в начальной школе занимались 1-4 классы. Всего в зданиях Тарнянской НСШ насчитывалось 13 классных комнат. Каждый учитель начальной школы вёл в то время занятия с двумя группами. Как правило, объединялись в одной классной комнате первый и третий, а в другой – второй и четвёртый классы.
Здесь вполне уместно вспомнить о тарнянских школах и их учителях. Анализируя архивные документы предвоенного периода, я поразился количеству учеников на моей родине в то время.
В 1938-1939 учебном году в Тарнянской НСШ обучалось 242 человека, в том числе 76 учеников в начальных и 158 – в 5-7 классах. Кроме этого, на территории сельсовета действовали две начальных школы: «Имени братьев Кукиных» (70 человек) и Кульковская (127 учеников). Таким образом, в деревнях моей родины в то время было 439 школьников. Если прибавить к этому число учеников начальных школ Уксоры – посёлка некогда высланных украинцев, и Устьтарни – постоянного резерва семилетки, то численность их переваливала за 500 мальчиков и девочек.
Многие документы сохранили самые тёплые слова об учительском труде, об отдельных учителях. В одном из них подчёркивалось, что учительница школы имени «Братьев Кукиных» Л.Г. Кукина имеет стаж работы 29 лет, «любит своё дело и детей, в совершенстве владеет методами преподавания. Большинство времени проводит в школе, готовится к урокам. Изготавливает наглядные пособия, дополнительно занимается с детьми».
В наши дни, когда на территории бывшего сельсовета осталось всего 147 жителей, есть крохотная начальная школа, в которой обучается менее десятка человек. Эти сведения не могут не поражать10.
В 30-е годы во всём районе были начальные школы с достаточным количеством учеников. Выпускница одного из первых послевоенных выпусков Шенкурского педучилища Лидия Рожина прислала фото учеников Шеньгской начальной школы, где учительствовал её отец Александр Рожин. Так только в одном классе этой школы в 1937 году насчитывалось, судя по снимку, около сорока человек. Очень интересен облик этих школьников, их обувь, одежда. Есть мальчишки, ходившие босоногими даже в сентябре. В районе насчитывалось 182 класса-комплекта. Всего же в районе в то время действовало 40 школ.
Уместно напомнить, что в 1939-1940 учебном году в школах района обучалось 15 311 учеников. В том числе в первых-четвёртых классах их было 3479, в 5-7 классах 1548 и в 8-10 – 284.
Лично у меня сохранилось единственное фото школьного периода. Я учился тогда в пятом классе. На снимке 18 учеников и три учительницы. В центре первого ряда наш классный руководитель, учительница литературы и русского языка Анастасия Афанасьевна, потом она стала Коростышевской. Она хорошо знала свой предмет, отлично читала стихи, добивалась от нас грамотного красивого письма. Я слыл у неё любимчиком, так как допускал мало ошибок и обладал в то время неплохим почерком. Налево с краю стоит Анна Петровна Коптева. Я хорошо её запомнил потому, что она снимала угол у одной из бабушек в нашей деревне, иногда приходила в гости, когда мы, несколько школьников, собирались в горнице у Тамары Олешевой. Как сейчас помню, нередко она угощала нас конфетами: подушечками или барбарисками. Потом она вышла замуж за лейтенанта из соседней деревни. Мы любили её за простоту, за доброе отношение к каждому из нас.
А направо с краю (вышла лишь половина лица) стоит моя любимая учительница Палешева Валентина Ивановна. Она учила нас математике и немецкому языку, вернее самым азам предмета. Допускаю, что она даже не имела солидной подготовки по немецкому. Но я и сейчас вспоминаю первую страницу учебника для 5 класса, где содержалась фраза Анна унд Марта баден. (Анна и Марта купаются). А вот навыки математики она дала нам отменные. В школе работал в то время её муж, но он преподавал в 6-7 классах. Ходили слухи, что он очень строгий.
На фото сфотографирован не весь класс. Видимо, кого-то не было в школе. Помню, что пятых классов в то время было два. Их малочисленность объяснялась тем, что классные комнаты были маленькие и разместить в одной комнате более 40 человек было попросту невозможно.
С невольной грустью смотрю я на фото почти 80-летней давности. Судьбы половины одноклассников я попросту не знаю, так как рано расстался с родиной. Сначала учёба в Шенкурске, потом в Архангельске, произошло расставание с Тарней и постепенный отрыв от неё. О шести учениках знаю точно, что их уже нет в живых. В первом ряду крайний направо сидит, сморщившись, уже упомянутый мной выше Вася Павловский из соседней деревни Пахомовы. Он был одно лето пастухом в нашей деревне, потом возил молоко на молокозавод, расположенный за четыре километра от нашего скотного двора. Я не раз ездил с ним, крутил ручку сепаратора. Я проводил его на войну, где он в июле 1943 года, в возрасте 18 лет, пропал без вести.
Я отлично помню многих учителей. Вспоминаю красивого молодого директора семилетки Федора Алексеевича Оболкина. Ему было ещё далеко до 30 лет, он немного важничал, напускал на себя строгость. И мы побаивались его. Видимо, у него были какие-то связи с редакцией районной газеты «Лесная новь», в которой нередко печатались его заметки о жизни школы и всей Тарни.
Так, в ноябре 1935 года в заметке «Хороший почин» молодой директор сообщил о создании в Тарнянской школе литературного кружка. Кружковцы, по его сообщению, собрали около 2000 местных пословиц, песен и современных частушек. Всё это разбиралось на занятиях кружка.
Трудно сейчас сказать, кто сочинял эти частушки. Они были объявлены автором и газетой творчеством жителей деревни, которые якобы распевали их. Думается, что, при всём их несовершенстве и, может быть, придуманности, они в какой-то мере отражали духовную жизнь молодёжи деревни, или некую заданность, которую пытались утвердить в сельской местности власти той поры. Приведу несколько таких творений.
Люблю книги и газеты, Жизнь культурную люблю. Я недавно прочитала «Поднятую целину». У колхоза, у колхоза Все, как есть, сбывается. У колхоза счастье в гору возом поднимается. Раскудрявая береза Выше крыши тянется. Моя милка по колхозу Первая ударница. В нашем поле ягод много В нем и ягоды спелей. С комсомольцами девчатам И гулять-то веселей. Ягодиночка, в читаленке Вдвоем мы посидим. Ягодиночка ,про новую Мы жизнь поговорим. Ты, комсомолочка моя, Подруженька активная, Ведь никогда не надоест Работа коллективная. У Сережки есть пригожий Новый синий пиджачок, А на нём всего дороже Ворошиловский значок.
Кроме Оболкина, хорошо помню также Николая Александровича Сковородкина, Валентину Ивановну Палешеву, Анну Петровну Коптеву, мою землячку из деревни Шишовы Тамару Фёдоровну Кукину. Последняя была комсомольским работником. В 1943 году она, в то время секретарь Шенкурского райкома ВЛКСМ, вручала мне комсомольский билет.
Характерно, что почти все они, за исключением директора, не имели базового педагогического образования. Как правило, дело ограничивалось средней школой и краткими педагогическими курсами. Директор был единственным, кто окончил педагогическое училище. В Кульковской начальной школе работал местный парень, имевший образование всего 7 классов. Уместно заметить, что в коллективе преобладали учителя мужчины. В семилетке, например, из 9 человек пятеро были молодые люди. Изучая книгу памяти, с горечью узнал о том, что наш директор Фёдор Алексеевич Оболкин погиб в марте 1943 года в 28-летнем возрасте на территории Орловской области… Архивные документы сохранили сведения о зарплате учителей. Директор семилетки получал около 400 рублей в месяц. Это составляло в то время стоимость велосипеда. Учителя, в зависимости от образования и нагрузки, довольствовались более скромными доходами от 200 до 300 рублей. Ставка технического персонала в среднем была всего около 30 рублей.
Учителя вынуждены были ютиться на квартирах колхозников. Для этой цели выбирали более или менее приличный дом, где в основном обитали люди пожилого возраста, без детей. На Погосте, где располагались здания семилетки, было два дома, которые принадлежали, видимо, сельсовету, но ими распоряжалась дирекция школы. Семья директора обычно проживала в бывшем поповском доме.
Вспоминается бытовая деталь, которая касалась меня. Моя мама была старшей дояркой на скотном дворе, т.е. она измеряла надои, оформляла это в специальные ведомости. Она же и отпускала молоко на продажу. И я был вынужден по просьбе учительницы нести за километр ведро с молоком. Ребята по пути шалили, играли, а я шёл аккуратно, боясь пролить ценную ношу. А за это еще получал кличку «подлиза». Но выйти из этой ситуации мне было невозможно. Я был обречен исполнять этот долг очень продолжительный срок.
В школе училось немало талантливых ребят. Мы, ученики начальных классов, хорошо знали многих старшеклассников-отличников. Их всячески поднимали на щит, о них рассказывали на пионерских сборах, на школьных вечерах, награждали. Они и сами нередко выступали перед нами. Ученик 7 класса Витя Овчаренко из посёлка Уксора – места пребывания высланных в своё время украинцев – самостоятельно по чертежам, присланным из Москвы, соорудил фотоаппарат и отлично фотографировал деревенских жителей. Регулярно выпускалась стенгазета. Помню, как мой однодеревенщик Федя Олешев, собирая свой чемодан перед отправкой на учёбу в Шенкурск, взял с собой прекрасно оформленную фотокарточку членов редколлегии, считая её своей дорогой вещью.
…Учёба давалась мне легко. Все четыре класса я закончил с похвальными грамотами. Отец после собраний родителей гордился оценками, которыми награждала меня, а потом и брата Бориса, моя первая учительница Сусанна Дмитриевна Едемская. Он становился внимательнее к нам, угощал конфетами «подушечками», как-то подбадривал нас. Одним словом, был доволен.
Хорошо помню свои первые книги, которые я взял в школьной библиотеке для чтения. Никаких собственных книг в нашем доме не было. Мы все читали «Гулливер у лилипутов», «Гулливер у великанов», «Робинзон Крузо», «Рассказы о пограничниках», «Шёл солдат с фронта» Валентина Катаева и другие.
Память цепко хранит и то, как моя неграмотная бабушка Парасковья Степановна принесла от соседа, бывшего владельца лавки, много повидавшего на своём веку, книгу сказок Пушкина. Большого формата, в мягкой обложке, уже изрядно потрепанная книга не произвела на меня впечатления. Но бабушка уже знала о её содержании от грамотного старика и вместе с другой бабушкой из соседнего дома, Александрой Даниловной, просила меня читать сказку о царе Салтане, князе Гвидоне и в особенности о любимой ею «лебёдушке». Удивительно – эти сказки по их просьбе я читал по несколько раз. Постепенно я и сам увлекся настолько, что почти все их выучил наизусть. Эти сказки приучили меня к чтению, к пониманию богатства нашего языка. Молва о моём хорошем чтении (всего навсего ученик 3-го класса!) разнеслась по всей деревне…
А потом были пятый, шестой классы. В момент ухода отца в армию осенью 1941 года я учился в 7-м классе.
…Не осталось и следов от школы имени братьев Кукиных, исчезли с лица земли небольшой когда-то деревни три здания Тарнянской НСШ. Одно из них являлось переоборудованной под школу зимней церковью. Невозможно теперь собрать выпускников этих школ. Десятки бывших учеников погибли на фронте, многие, что помоложе, тоже ушли из жизни. Пусть моё краткое напоминание об этой странице истории тарнянской земли будет данью памяти нашей родной школе, её замечательным энтузиастам-учителям.
Невольно с грустью и волнением вспоминаются некоторые картинки детства и ранней юности. Две из них были связаны с наступлением весны: ледоходом и «иллюминацией». Традиция жечь большой весенний костер появилась в тарнянских деревнях, видимо, в давние времена. В некоторых местах района и области это действо называлось «маяком». А мы называли просто «люминация». Слово «иллюминация» нам было ещё неведомо. В свое время эта традиция, очевидно, была связана с какимто религиозным, может быть, даже языческим, праздником. А мы занимались этим делом потому, что по традиции это было интересно всем: и нам, и взрослым. Разжигали костёр весной, накануне Первомая.
Несколько дней вся ребятня группами выходила на деревенские улицы — собирать топливо для костра. В дело шло все, что хорошо горело: старые берестяные корзины, смоливые чурки. Но особенно ценились бочки с остатками смолы, которая использовалась в крестьянском хозяйстве для смазывания осей телег. Бригадир, да и все взрослые, как правило, сочувствовали и помогали нашей затее. Поэтому иногда удавалось добыть бочку с солидным остатком смолы. Тогда парни постарше брали большие сани, укладывали на них драгоценный груз и, ухватившись за оглобли, везли по сохранившемуся местами снегу за деревню, где возвышалась высокая горка с остатками леса. Там она ставилась на чистом месте посередине будущего костра, а вокруг вырастала огромная куча горючего добра. Живо подводили итоги, хвалили тех, кто сумел добыть что-нибудь из ряда вон: немного керосина, например, корзину или старый кузов из бересты. Потом расходились по домам, на ужин.
Когда же наступали сумерки, ребята сходились на ёлку. Скрипел под ногами снег, всё шло неторопливо, все ожидали чего-то необычного. В ожидании действа поодаль от основной кучи раскладывали временный небольшой костер. Тишину, установившуюся на месте будущего действа, обычно прерывал возглас: «Пахомовцы зажгли!» Все смотрели вдаль, за два поля и реку, на высокий берег, где поднимался высокий язык пламени. Это зажигала огонь молодёжь деревни Пахомово. Ждем… и вскоре раздаются новые крики: «В Заречной загорело!» Это уже в противоположной стороне, тоже на высокой горе примерно за два километра от нас. И тут начиналось всеобщее волнение, которое было вызвано выдержкой, которую проявили мы, юноши и девушки деревни Тужилово. Радовались тому, что все раньше нас начали. И теперь, мол, пусть на нас любуются, у нас огонь будет пылать дольше. Раздаются крики: «Поджигай!» Трещит сухая береста, бежит огонь по облитому смолой или керосином валежнику, охватывает сучья деревьев. Весело горит куча огромным пламенем, которое сулит людям весну, а за ней и лето. Долго потом расходились парни и девушки с отпылавшего костра.
Почти все, кто участвовал в наших «люминациях», ушли из жизни. Погибли на фронте Федя, Толя и Паша Олешевы, умерли уже в послевоенные годы бывшие солдаты Петр Павловский и Миша Олешев. Нет в живых Нины и Тамары Олешевых. Да, давно ушла в прошлое наша далёкая пора детства и раннего юношества…
Не менее яркие впечатления оставили в детской памяти события на реке. Сначала ждали ледохода. Река находилась поодаль от нашей деревни. И не всегда удавалось увидеть начало бурной игры природы, услышать треск льда. Но дня два-три мы могли наблюдать это необычное зрелище. Небольшая речушка оживала, льдины, громоздясь, друг на друга, создавали необычный шум. Иногда на короткий срок случались заторы, но весенняя вода ломала преграды, унося лёд в низовья, к реке Леди – притоку Ваги. Как правило, в это время гденибудь на высоком берегу мы разводили костер, а парни постарше багром ловили все, что позднее годилось на дрова: старые бревна, доски, остатки плотов и т.п. «Добычу» подводили к удобному месту и закрепляли.
Второй этап наших наблюдений и переживаний – это сплав больших плотов с бочками смолы. В верховьях реки всю зиму смолокуры накапливали запасы этого дефицитного в то время товара. А затем смоляные бочки, расположенные рядами, обносились по бокам скрепами, а по верху их бросали доски. Впереди и позади плота устанавливались огромные весла, при помощи которых плотоводы избегали ударов плота о берег на крутых поворотах. (Такие весла назывались древним русским словом «ведила». Как пояснил Владимир Даль в своем знаменитом словаре, оно связано по смыслу с «вести», «управлять»). На узкой извилистой речушке эти маневры требовали мастерства и силы. Зрелище завораживало: несколько плотов проносились стремительно. Они проплывали десятки километров к большой воде. В конце концов смола попадала в Архангельск на известный Смольный буян, где с давних времён совершались сделки с иностранными покупателями или русскими перекупщиками дефицитной смолы. А в наши дни это все сдавалось областному лесхимсоюзу.
Не менее интересным занятием были наши наблюдения за сплавом древесины. Тысячи бревен проплывали вниз по течению. Сплавщики торопились справиться со своим делом, используя большую воду. Правда, это не всегда удавалось. Иногда случалась беда: река быстро мелела, бревна оставались на берегу. Помню одно лето накануне войны, когда река быстро обмелела. И тогда на протяжении территории нашего сельсовета кадровые рабочие быстро строили плотины, поднимали воду, затем спускали ее, и древесина, лежавшая возле берегов и на мели ниже её, продвигалась вперед. Такой, думаю, весьма дорогостоящий каскад помогал завершить сплав.
Но если всё удавалось совершить вовремя, то особенно занятным для нас было прибытие конца древесины, или, как это было принято называть у нас, «хвоста». Обычно вместе с хвостом плыла караванка. В этой довольно большой избушке, сооруженной на плоту, «ехали» запасы продовольствия и некоторые ходовые товары на продажу. На ней, как правило, висели котлы с приспособлением для костра. Работницы кипятили чай, готовили суп. Это позволяло кормить сплавщиков во время перерыва. Иногда и мы могли купить здесь за свои гроши дешёвые конфеты.
Весь период половодья, вплоть до спада воды, у ребят были нехитрые, но полезные занятия. Ловили баграми все, что можно было позднее распилить на дрова, просушить за лето. Большая вода затопляла все низины, русла ручьев, где мы ставили, говоря нашим языком, «морды», т.е. ловушки, сооруженные, как правило, из виц или толстых ниток. Наградой были щуки, ельцы, сорожки, хариусы. Порой после школы, набрав дома картошки, мы добывали удочками рыбу и на берегу реки варили уху. Счастливое, неповторимое время! И сейчас, спустя много десятилетий после тех дней, воспоминания об этом волнуют душу, напоминают о детстве, о товарищах.
Мой родной брат Борис (младше меня на три года) тоже участвовал в наших «люминациях». Став взрослым, он перебрался в Николаев( теперь ближнее Зарубежье). Но здоровья там ему не прибавилось. Ну, а все, кто был постарше, как я уже отметил, погибли на фронте. Такая вот вспоминается давняя картина с её радостями и невосполнимыми утратами…
В моем личном архиве бережно хранится напечатанный типографским способом в 1946 году журнал «Молодой учитель», орган педагогического кружка Шенкурского педагогического училища. Оказывается, это был тщательно продуманный шаг дирекции училища. В отчёте педучилища за 1945-1946 учебный год я нашёл такую запись: «В этом году каждому выпускнику будет вручён рукописный журнал, напечатанный в типографии, и будет установлен день, когда все выпускники должны будут собраться в педучилище для обмена опытом». Та и другая задумка дирекции была реализована13.
Отлично помню, как я, будучи уже студентом Архангельского педагогического института, получил эту тоненькую дорогую книжицу. А затем значительной части выпускников 1946 года удалось побывать на очередном выпускном вечере в 1947 году.
Журнал сохранил напутственные слова нашему послевоенному (1946 года) выпуску учителей начальных классов. Дорогие, незабываемые имена педагогов. Степанида Степановна Брагина, Анна Павловна Кичева, Нина Иосифовна Свентоховская, Виктор Васильевич Богданов… И сейчас, спустя многие десятилетия, трогают сердце вечные, нестареющие слова их доброго напутствия своим питомцам, проведшим в стенах училища 1943-1946 годы.
«В добрый путь, мои молодые коллеги! — писал в краткой статье директор училища Александр Семенович Вьялицын. — Мы гордимся и рады за вас. Надеемся, что вы поддержите честь и достоинство народного учителя, честь и достоинство родного училища». Обращаясь от имени выпускников, автор этих строк в разделе «Слово выпускников» написал тогда: «Спасибо вам, родные! Призываю всех вас, мои друзья, мои товарищи по педучилищу, отдать великому делу и благородному труду все свои силы и знания, силы и уменье».
И тут же слова моего единственного за всю жизнь преданного гласности стихотворения:
…На добрый путь учительский Теперь в последний час, На путь большой и радостный Благословите нас…
Простим наивность 18-летнего деревенского парня, напыщенность стиля его «творений». Все было в них: благодарность не только педагогам, но и государству, коммунистической партии, клятва лучше работать. Мы были детьми своего времени. А наше юношеское сознание подпитывало в тот момент мощное духовное состояние народа, ощущение Великой Победы, одержанной над фашистской Германией. И теперь, когда пытаешься трезво оценить все то, что было написано в этом журнале, приходишь к выводу: мы, выпускники училища, оказались верны своему предназначению. Мы выполнили наказ своих педагогов. Большинство из нас, выпускников того года, всю жизнь отдали педагогическому труду.
Долгие годы работал учителем, затем заведующим РОНО и директором школы заслуженный учитель школы Российской Федерации Виктор Ившин. Опытным мастером педагогического труда, организатором народного образования в своем районе проявил себя Алексей Аспедников. Учителем начальной школы, а затем инспектором РОНО работал рано ушедший из жизни Николай Аншуков. Не один десяток лет проработала в школах своего района моя землячка из Тарни Раиса Нечаева (Меньшикова).
А сколько их было всех, юных шенкурян, жизнь которых была тесно связана со школой, с детьми! Многие из нашего выпуска уехали далеко за пределы области, ибо мы были первыми среди всех выпусков студентов, кто подлежал в то время распределению на работу по всему Советскому Союзу. В частности, многие из выпускников отбыли на работу в районы Ленинградской и Новгородской областей, освобождённых от немецкой оккупации.
С грустью замечаю, что до сих пор не было ни единой попытки рассказать о судьбе наших педагогов, самого училища, прекратившего своё существование в 1955 году. Более того, многие уже ушли из жизни. И это неудивительно: мы давно перешагнули 70-летний и даже 80-летний рубеж. Не осталось в живых ни одного нашего педагога. Жизнь берет свое…. Хочу очень кратко напомнить о почти забытой странице истории родного Шенкурска.
Шенкурское педагогическое училище было создано в 1931 году. Это было время, когда ликвидация неграмотности в стране, введение закона о всеобщем обязательном начальном образовании потребовали многих сотен и даже тысяч учителей. В том году к уже существовавшим в Северном крае Каргопольскому, Вельскому и Сольвычегодскому училищам добавились Шенкурское, Емецкое, Ненецкое и Архангельское.
К слову замечу, что попытка создать в Шенкурске педучилище предпринималась ещё в 20-е годы. Она оказалась неудачной, и училище было закрыто. Но в Шенкурской школе второй ступени всегда был класс с педагогическим уклоном. Шенкурск начиная с 1919 года готовил учителей начальной школы.
Власти придавали исключительное значение открытию новых учебных заведений: председателем приёмной комиссии в Шенкурске был утверждён председатель райисполкома С.М. Третьяков. 1 августа в районной газете появилась за его подписью следующее весьма любопытное объявление: «С октября 1931 года Шенкурская школа 2-й ступени с педагогическим уклоном реорганизуется в педтехникум в составе пока одной группы 1-го и одной группы 2-го курса. Принимаются в первую очередь рабочая, колхозная, батрацкая и бедняцкая молодежь, середняки, дети трудовой интеллигенции, члены семей красноармейцев и добровольцев РККА, лиц, ушедших на лесозаготовки и в госпромышленость работать по договорам. Половина студентов будет получать стипендию 30 рублей в месяц, все будут обеспечены общежитием и общественным питанием». Таков был первый шаг будущего педучилища на его 25-летнем пути.
Шенкурское педучилище было средним по своим масштабам. В нем обучалось от 160 до 240 человек. На первых порах училище влачило жалкое существование. Низкие зарплаты педагогов, мизерные стипендии не добавляли авторитета званию учителя.
Работу по обучению будущих учителей приходилось начинать буквально с нуля. Директор А. Матвеев заметил, что ученики приходят крайне неподготовленные. Учащиеся не имели не только общеобразовательной подготовки, но и элементарной грамотности. Это явилось следствием, по мнению директора, левацкого методического прожектёрства, процветания бригадно-лабораторного метода. Тем не менее в 1935 году состоялся первый выпуск 35 человек студентов техникума, трое выпускниц – Зыкина Зина, Трескина Лена и Поромова Валя – были рекомендованы для поступления в педагогический институт.
Перед Великой Отечественной войной училище ждали новые испытания. Буквально накануне ее были введены новшества: плата за обучение и выплата стипендий только отличникам. Это означало, что стипендию получали меньше десяти процентов учащихся. Начался массовый отсев. Как ни странно, но дело поправилось в годы войны. В 1943 году государство ввело выплату стипендий всем успевающим. Наличие стипендий, а также снабжение учащихся хлебной рабочей карточкой во многом объясняли мотивы, по которым деревенские парни шли не в среднюю школу, а в педучилище.
В моё время срок обучения в педучилище составлял три года. Обстановка для работы училища была, мягко выражаясь, неважная. Занятия проходили в неприспособленном здании. В предвоенном 1940 году число студентов было невелико – всего 125 человек. Шесть учебных групп сравнительно легко размещались в существовавших в то время комнатах. А в первом послевоенном году в училище насчитывалось уже 286 человек. Пришлось проводить занятия во всех помещениях, в том числе в спортивном зале и учительской. Здание начали достраивать еще накануне войны, но работа остановилась из-за отсутствия стройматериалов.
Роль педагогических училищ в то время не ограничивалась подготовкой учителей. Все они, на мой взгляд, были важным фактором формирования сельской интеллигенции, существенно оживляя культурную жизнь области. Почему-то убежден в том, что время моего пребывания в педагогическом училище (1943 – 1946 гг.) совпало со звездным часом этого учебного заведения. Это был тот момент, когда сформировались и надежно действовали традиции. Существенные перемены происходили в кадровом составе училища. На смену старому поколению педагогов приходило новое, получившее образование в Архангельском педагогическом институте.
Я застал еще опытнейшего педагога Василия Порфирьевича Богданова. Выпускник духовной семинарии, этот человек всю жизнь работал в школах района. В наше время он заметно сдал: из-за болезни глаз носил темные очки, плохо слышал. Во время ответа подходил к парте, за которой сидел отвечающий, и слушал его ответ. Но такого поборника русского языка я, пожалуй, не встречал больше никогда. Он требовал неукоснительного знания правил, отличного ведения тетради, красивого почерка. Столь же непримиримой в своих требованиях была незабвенная Клавдия Федоровна Пестерева.
Очень хорошо помню также Кичина Михаила Андреевича, который, будучи директором Шенкурского краеведческого музея, преподавал рисование. Память навсегда сохранила образ учителя музыки и пения Виктора Николаевича Добротина. Запомнились уроки, когда мы по группам под его игру на пианино разучивали текст нового гимна Советского Союза.
Видимо, за год до моего поступления в училище появились три новых учительницы, выпускницы педагогического института: Степанида Степановна Брагина, Галина Степановна Устинова и Нина Иосифовна Свентоховская. Вспоминаются прекрасные уроки литературы увлеченной своим предметом Степаниды Брагиной. Невысокого роста, с сильными очками, эта молодая учительница заражала нас любовью к русской литературе. Быстро набирали силу и авторитет историк Галина Степановна Устинова и географ Нина Иосифовна Свентоховская.
Судьба этих людей, как, впрочем, и многих других, была нелегкой. Уже в наши дни я узнал, что и у Степаниды Степановны, и у Галины Степановны, уже давно ушедших из жизни, были репрессированы отцы. Пришлось в полной мере вкусить лиха.
Рад тому, что с сыновьями того и другого педагога поддерживаю добрые отношения. Несмотря на существенную разницу в возрасте, нахожу общий язык с Сашей Чесноковым, сыном Степаниды Степановны. Дружен я и с доктором экономических наук, профессором Александром Викторовичем Пластининым, сыном Галины Степановны Устиновой (Пластининой). Нашими общими с ним усилиями удалось издать в 2006 году добротную книгу «Первый в стране», посвященную 70-летию Соломбальского целлюлозно-бумажного комбината. Саша многие годы трудится в нём председателем совета директоров.
Пожалуй, самой любопытной и одаренной личностью во время моей учёбы был директор училища Александр Семенович Вьялицын. Допускаю, что он не всегда имел время для должной разработки своих уроков. Но это был педагог-импровизатор. Педагогика, которую преподавал нам Александр Семенович, всегда была наукой суховатой, догматической и довольно скучной. Но в устах Вьялицына она превращалась в поэму, во что-то яркое, бравшее за душу, с непременным выходом в жизнь, с конкретными примерами из его практики. Это был в полном смысле слова народный учитель.
Во время работы над книгой «Архангельский педагогический колледж» я обнаружил в архиве областного управления образования личное дело Александра Вьялицына. В нем не оказалось ни биографии, ни даже личного листка по учету кадров. Но зато вложена характеристика, написанная в начале 1941 года, когда Александр Семенович работал завучем. Содержание этого документа полностью подтверждает незаурядность личности педагога. «В педучилище Вьялицын преподает физику, химию и географию с методиками во всех классах, — говорилось в характеристике. — Как преподаватель Вьялицын в методическом, научном и практическом отношениях подготовлен совершенно достаточно и проводит уроки хорошо и содержательно, несмотря на то, что некоторые из преподаваемых им дисциплин (физика, география) не являются его специальностью, полученной в педагогическом институте».
В личном плане человек далеко не святой, Александр Семенович, мягко выражаясь, временами выпивал. Но, странное дело, зная об этом, студенты не осуждали его. Авторитет Вьялицына от этого не тускнел.
Позднее, будучи уже аспирантом Ленинградского пединститута имени Герцена, я встретился с Александром Семеновичем, когда он готовил кандидатскую диссертацию. И мы разговаривали в чем-то на равных. Он уже работал преподавателем одного из вузов. А в институте училась его дочь Вера, которая обосновалась в Эстонии. Вообще у Александра Семеновича было ещё несколько детей.
Нельзя не вспомнить о нашем быте. Все мы, деревенские парни и девушки, жили в двух общежитиях на территории бывшего монастырского городка. В них размещалось до ста учеников. Но здания требовали ремонта. Из-за отсутствия стекла во многие рамы была вставлена фанера. В городе в то время не было электрического освещения. Студентам приходилось готовить уроки с маленькими керосиновыми лампами, для которых не хватало даже фитилей и ламповых стёкол.
Скудная военная пайка хлеба, столовские щи с зеленой капустой — таков был наш повседневный рацион. Выручали свои, тоже небогатые деревенские харчи: кормилицакартошка, крахмал, гороховая мука, из которой мы наспех по утрам при помощи кипятка из огромного титана заваривали нечто наподобие горохового киселя.
Где только не использовались слабые от постоянного недоедания руки 15—16-летних юношей и девушек! Вспоминаются бесконечные погрузки осенью сена на сенопунктах.
Один из них находился в черте города. Тяжелые кипы прессованного сена спускали по деревянным лоткам к барже, а там приходилось укладывать их по распоряжению ответственного лица. Столь же постоянными были осенние погрузки картофеля, капусты, моркови в местечке Черная грязь, примерно километрах в 2-3 от Шенкурска. Там в ход шли носилки, на оторых мы доставляли груз в баржи. Единственной наградой за труд были печёные картофелины, а то и ведро картофеля, сваренного на костре.
А как-то летом после окончания учебы нас, юношей, мобилизовали на сплав на реку Шеньгу, примерно в 15 километрах от Шенкурска. Более недели мы отбывали там очередную порцию повинности.
Тяжким трудом доставалось нам общежитское тепло. Дров явно не хватало ни училищу, ни общежитиям. И почти все дело держалось на самоснабжении. В педучилище была своя лошадь. И те, кому выпадала очередь дежурить по общежитию, запрягали «Сивку», брали с собой пилу, топоры и ехали в лес куда-то по направлению к Наводово, спиливали там сосны, разделывали их на короткие кряжи и везли к общежитиям. Легко представить себе, как приходилось растапливать эти дрова, какова была от них отдача тепла. Грешен и каюсь от своего имени и от имени своих «сокашников»: иногда глубокими вечерами мы выходили «на промысел», т. е. «брали» на растопку сухие дрова в неплотно закрытых дровяниках шенкурян. Да спишет время, видимо, не самые страшные грехи нашей молодости.
Но ведь что странно: на память приходит много ярких, радостных эпизодов жизни. В то время была в моде самодеятельность. В самодеятельных спектаклях играли на равных и педагоги, и их питомцы. Я был человеком до крайности застенчивым, краснел, как красная девица, при всякой неудобной ситуации.
Игра в спектаклях помогла мне преодолеть этот недостаток. Помню поразительный успех, который выпал на долю «артистов», представивших спектакль Виктора Гусева «Слава» и пьеску с немудрёным содержанием «Вынужденная посадка». Наш бессменный режиссер Клавдия Федоровна вывела спектакль не только на сцену училища, но и за пределы города. Мы выходили со своим представлением в соседние, тогда еще густо населенные деревни Борок и Едьму. Самой желанной наградой «артистам» была материальная поддержка: жареный картофель, молоко и по куску хлеба на брата.
Главной «площадкой» в то время считалась сцена кинотеатра, расположенного в бывшем монастырском храме. И на всех представлениях, говоря современным языком, был полный аншлаг. Это понятно: радио работало плохо, о телевидении в ту пору еще никто не слышал. Поэтому самодеятельность студентов и преподавателей главного учебного заведения города была немалой ценностью. «Работа» в самодеятельности обогащала жизнь студентов, расширяла их кругозор, знакомила с интересными людьми, прививала навыки поведения, столь необходимые будущему учителюобщественнику.
И как бы ни наивны были слова и все содержание гусевской пьесы «Слава», которую я знал наизусть (пьеса была в стихах), все это падало на благодатную почву. Ожидание победы, стремление быстрее побороть трудности, бескомпромиссность нравственных оценок — все это отражала пьеса рано ушедшего из жизни поэта Виктора Гусева.
Шенкурск в военные годы в известном смысле был городом студенческим. Кроме педагогического, т.е. своего постоянного учебного заведения, в Шенкурске располагался эвакуированный из Архангельска сельскохозяйственный техникум. В отличие от нашего училища, где преобладал девичий состав, в сельхозтехникум охотно шли деревенские юноши. Если прибавить к этому многочисленные старшие классы средней школы, учеников ремесленного училища, то легко представить себе, как много было в Шенкурске молодежи. Педагогическое училище, пожалуй, было в то время самым престижным заведением в районе, его студенты пользовались особым уважением.
А вообще в городе в большом почёте были различные, всегда многолюдные городские и районные соревнования: по бегу, по лыжам, по стрельбе, футболу. Из средней школы хорошо помню некоторых парней, с которыми так или иначе сталкивала жизнь: Николай Берденников, Юрий Кудрявцев, Миша Орлов, Славик Иванов, Саша Овсянкин… По-разному сложилась судьба всех нас, друзей и знакомых по Шенкурску, но в целом это были прекрасные годы нашей юности. Многие из знакомых, к сожалению, уже ушли из жизни…
…Память не сохранила всех деталей, связанных с Днем Победы. Но точно помню, что весть о Победе принес в общежитие Виктор Ившин. Он прдъехал к нашему окну на велосипеде и, заколотив в окно, крикнул: «Выходите, победа!»
А потом был выходной, краткий митинг на площади, всеобщее ощущение невиданной радости. Начиналась новая полоса нашей жизни. Последний год на 3-м курсе мы уже учились в мирное время. После окончания училища группа выпускников уехала поступать в Архангельский педагогический институт. В их числе оказались Виктор Ившин, Раиса Нечаева, Раиса Долгобородова и автор этих строк, ставший студентом исторического факультета.
…Память утратила многие приметы тех теперь уже далеких, легендарных лет. Но твердо убежден в том, что Шенкурское педагогическое училище оставило добрый след в истории нашего города, дало путевку в жизнь многим юношам и девушкам.
Рад тому, что всё-таки после моей публикации воспоминаний о педучилище в районной газете «Важский край» стали поступать краткие сведения о некоторых его выпускниках. Ценные факты о жизни училища, его педагогах я нашёл в книге почётного гражданина Шенкурска Любови Александровны Добрыниной «Берегинюшка». Она, а также её двоюродная сестра Вера Александровна, дочь директора училища Вьялицына, о котором я упоминал выше, окончили это учебное заведение.
Человек увлеченный, энергичный, Любовь Александровна много сил отдала работе в районной газете, возглавляя её коллектив. В зрелые годы она умело применила свой журналистский талант, издав две добротные книги «Одаривать добром» и «Берегинюшка». Много внимания во второй книге она уделила истории Шенкурска, назвала десятки именитых людей города и района. В книге содержатся ценные воспоминания Веры Александровны Вьялицыной (Усовой).
В числе выпускников училища (он долгое время назывался педтехникумом) было немало юношей и девушек, оставивших добрый след в истории района, области и всей России. Одним из них является генерал-лейтенант, лауреат Ленинской премии Василий Александрович Едемский.
Будущий генерал родился 13 января 1920 года в селе Долматово Шенкурского уезда. После окончания педтехникума он в 1936 1939 гг. работал учителем в Ровдинском районе. С 1939 на военной службе, курсант Ленинградского военно-технического. Участник Великой Отечественной войны, которую закончил в должности инженера артиллерийского вооружения в войсках ПВО. В 1945 – 1951 гг. был слушателем военной академии имени Ф. Дзержинского (ныне им. Петра Великого). После окончания академии 11 лет служил на полигоне Капустин Яр сначала старшим, а затем главным инженером полигона. С 1962 Едемский – главный инженер Противоракетной обороны Москвы, а с 1967 г. – заместитель командующего, главный инженер войск противоракетной и противокосмической обороны страны (в этой должности проработал 12 лет). В послевоенное время принимал участие в деятельности подразделений особого риска. За заслуги в области специального машиностроения удостоен Ленинской премии (15.05.1963).
В 2002 г. Указом Президента Едемский за особые заслуги перед Родиной взят государством на пожизненное содержание.
Награжден орденами Ленина, Красной Звезды (дважды), Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, За службу Родине в Вооруженных силах СССР (III ст.), многими медалями.
Славный путь служения Родине прошли многие мои сверстники, с которыми я делил студенческие харчи. На одном из студенческих фото («Драмкружок Шенкурского педучилища») в последнем ряду налево стоят два моих земляка из Устьтарни – Лёня Кукольников и Игнаша Лодыгин. Один год они проработали после окончания училища в одной из новодвинских школ. Потом подали заявления в авиационное училище и были зачислены. Воинская служба Игнаше не удалась. Его не допустили по состоянию здоровья к полётам. Пришлось довольствоваться обслуживанием самолётов на земле. Но и тут со здоровьем не повезло. Он рано умер, не дожив до 50 лет.
По-иному сложилась судьба Лёни. Он успешно окончил училище и стал первоклассным лётчиком. Служил в Петропавловске – Камчатском, в Белоруссии, Германии (5 лет). Более года был в командировке во Вьетнаме, где консультировал молодых лётчиков, учил их лётному мастерству. После демобилизации вместе с семьёй жил в Краснодаре. 7 февраля 1997 года скончался в неполные 70 лет.
Это лишь отдельные примеры служения Отечеству бывших питомцев Шенкурского педучилища. Думаю, что такой же достойный путь прошли многие питомцы.
Много выпускниц этого учебного заведения удостоены звания заслуженных учителей школы РСФСР. Среди них Вакорина Капитолина Павловна (окончила педучилище в 1944 году, звание получила в 1977 г.), Алехина Анастасия Ивановна (окончила педучилище в 1947 году), Копытова Галина Григорьевна (окончила педучилище в 1946 г., звание получила в 1978 г.) и ряд других.
Таковы отдельные незабываемые страницы истории Шенкурского педагогического училища.
Что касается моего духовного возмужания, то оно пришло ко мне сравнительно поздно. Потребовались годы учебы в аспирантуре в Ленинграде, общение с иностранными аспирантами, знаменитые венгерские события 1956 года, разоблачение культа Сталина на ХХ съезде КПСС, чтение литературы в спецхране библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, общение с ленинградцами старшего поколения, у которых я был пропагандистом, чтобы появился более трезвый взгляд на минувшее. Именно тогда в 1953-1960 гг. из головы исчезли догматические представления о былом, об истории нашего советского прошлого, в особенности внутрипартийной борьбы, и так далее.
Иначе говоря, я типичный «шестидесятник». Явление это пока еще не исследовано. Но оно нуждается в самом внимательном изучении. На мой взгляд, ни Высоцкий и Бродский, ни Сахаров и даже ни Солженицын не были провозвестниками некоего нового начала в нашей идеологии и всей жизни. Упомянутые деятели, на мой взгляд, были лишь порождением противоречий жизни той поры. А погоду сделали мы, шестидесятники, пришедшие во многие сферы нашего бытия. Скажу навскидку: мои сверстники – это актеры Олег Ефремов и Михаил Ульянов, это писатель Чингиз Айтматов, журналист Егор Яковлев, кинорежиссер Эльдар Рязанов и многие другие. Все они оставили заметный след в духовной жизни Советского Союза, в формировании новых понятий в душах молодежи. Сюда можно отнести также нескольких поэтов.
К великому сожалению, на мой взгляд, наше поколение не смогло выделить из своей среды крупного политика. Михаил Горбачёв начал большое дело, мы с воодушевлением поддерживали все его начинания, но делал он это чисто спонтанно, без всякого плана. Он не видел впереди даже на полшага. И это в то время как политик, обретший власть в такой огромной стране, как Россия, должен смотреть вперёд, по крайней мере, на три шага, а еще лучше на пять. Как историк я сравниваю Горбачёва с главой Временного правительства Александром Керенским. Широкие словесные обещания, но никаких серьезных решений. И результатом явился в том и другом случае полный развал государственной системы, власть уплыла из слабых рук этих калифов на час в руки других людей…
Первый президент России (я имею в виду Б. Ельцина), на мой личный взгляд, вообще ничего не понимал в том, что надо делать. В результате всего этого разрушительный аврал, охвативший Россию, длился более 20 лет. Примерно так же представляло себе суть начавшихся перемен и их последствий, думаю, большинство мыслящей интеллигенции того времени. Разбирая свой архив, я выявил письмо ко мне от 25 января 1993 года Юрия Николаевича Кучепатова, ушедшего из жизни в начале 2001 года.
Не скажу, что он был моим другом, но твердо убеждён в том, что мы состояли с ним в длительном дружественном знакомстве, доверяли друг другу, советовались и при встречах обо всём говорили откровенно. Я не раз гостил у него в Архангельске, в Москве, и мы делились своими впечатлениями и раздумьями о нашем житье-бытье. Нас связывал и интерес к истории Севера. Я был официальным оппонентом на защите им кандидатской диссертации в Петрозаводском университете, рецензировал рукописи его книг.
О мыслях Юрия Николаевича ярко свидетельствует упомянутое выше письмо. В момент написания его Юра уже 8 лет постоянно жил в Москве. Он прожил к тому времени замечательную жизнь. Долгое время плавал на судах Северного морского пароходства, посетил 25 стран. Затем зарекомендовал себя опытным партийным работником: возглавлял партком Северного морского пароходства, был вторым секретарём Северодвинского горкома КПСС, вторым секретарём Архангельского обкома партии. Несколько лет работал в аппарате ЦК КПСС. Избирался депутатом Верховного Совета РСФСР. Перед выходом на пенсию он возглавлял советское торгпредство в Югославии. Одним словом, ему было что вспомнить и сделать какие-то выводы о нашей жизни, т.к. он знал многие её аспекты изнутри.
Прежде всего, меня поразила мера откровенности по поводу сугубо личных дел его семьи. Мужем одной из дочерей Юры был армянин, командир экипажа большого самолёта. И вот во время приезда зятя в Москву Юрий Николаевич, как он писал в письме, всякий раз при выходе его на прогулку советовал надевать форму. С чувством глубокой горечи Юра добавлял: «Думал ли я когда-нибудь, что буду опасаться в Москве за своего зятя, армянина, только по той причине, что он «лицо кавказской национальности».
А далее Юрий Николаевич дал своё понимание происшедших и предстоящих перемен в стране. «Думаю, – писал он, – что Горбачёв не додумал, начиная свою перестройку. Это он сейчас признаётся, что заранее задумал и с партией покончить, и с социализмом и коммунизмом, знал, что это утопия и т.д. Просто он хочет остаться на политическом плаву, а для этого выгоднее выглядеть злодеем, даже в «чужих глазах» предателем. (Черчилль тоже из партии в партию переходил, но не дураком и посмешищем.)
Должен тебе признаться, что я и за границей, и вернувшись, долгое время верил Горбачёву, был согласен с ним во многом. Убрать из жизни партии и государства отрицательные явления (чванство, чинопочитание, подхалимаж, заорганизованность хозяйственной жизни и многое другое, о чём нам с тобой хорошо известно), внедрив разумно и в пределах возможного предпринимательство и частную собственность (прежде всего в сфере обслуживания и лёгкой промышленности). Можно было бы достичь многого в рамках социалистического строительства, сохранить всё ценное, что было…
Не получится у нас быстро ничего. Россия даже без бывших союзных республик конгломерат наций, народностей, обычаев, религий, законов… Внедрить в нашу жизнь, причём насильно, образ жизни, капиталистические экономические законы, по которым живёт развитой Запад, – утопия. Социализм, коллективизм не утопия, а западные образцы – утопия. .. Наши деятели, может быть, и поняли это, но слишком поздно…А вообще что в головах и душах наших правителей, думают ли они о последствиях того, что творят? Не знаю, но полагаю, что нет…»
Вот таковы суждения умного, знающего человека о творившихся переменах в нашей стране в лихие 90-е годы. Предостережение и анализ его согласуются и с моими представлениями об этой стороне нашего бытия того времени. Спасибо тебе, Юра, за доверие, за единство наших помыслов!
По определению политиков, вроде бы чтото начало меняться к лучшему в начале XXI века, что-то якобы зашевелилось в промышленности, но об этом пока трудно говорить. Если и шевелится, то далеко не всюду. Народ живет пока очень трудно, многие люди на грани нищеты. Всё больше раздражает резкое деление населения на нищих и богачей, возникшее в результате дикой приватизации, откровенного воровства народного достояния, созданного трудом миллионов за годы советской власти.
Мне показалось, что чётко определил роль нашего поколения шестидесятников критик Владимир Бондаренко в своей книге «Трудно быть русским». Он, по-моему, довольно точен, утверждая, что шестидесятники «чересчур долго продержали свои идеи и идеалы в собственном сыром подполье, а затем перенесли свою кухонную безответственность, свою ужасающую инфантильность в структуру управления страной». И далее наблюдение, мне, хотя бы в силу возраста, недоступное, но многое объясняющее: «Они долго ждали своего часа — пока фронтовое поколение не выдохнется, не постареет окончательно, не утратит свою пассионарность. Они завидовали фронтовикам постоянно, непрерывно в течение тридцати лет, но сравниться с ними не могли, лишь на кухнях «орали» о том, что они не хуже…»
Инфантильность — это очень точное слово по отношению к «победителям-либералам». Они были востребованы властью в конце 80-х годов, их идеи казались перспективными, они должны были проявить мудрость и объединить народ, работать на страну. Но они продолжали свою борьбу против идей патриотизма, в результате чего и были отброшены в сторону номенклатурщиками, которые хоть какое- то государство слепили.
«Вроде бы 1993 год — это год истины. Самое время проявить мужество и мудрость. Взяться за руки, чтобы не пропасть поодиночке. Это был тот момент, когда русская интеллигенция должна была объединиться, вместо этого письмо к Ельцину — распни их! В результате русская интеллигенция как явление умерла. Ее больше нет, а есть, как и на Западе, интеллектуалы, которые или борются против власти, или ее обслуживают…»
Последующее поколение управленцев сформировалось в брежневское время. Они не верят ни в какие идеалы, они верят только в деньги. Гешефт и прибыль — главное для них. Причем они искренне полагают, что это главное и для остальных, а все прочее — выдумки. Большинство этих людей вышло из одного круга. Это «золотая» советская молодежь. Это мы видим в книгах части новых писателей, видим и в политической практике этих постаревших ребят.
Это поколение трусливо. Если у человека нет идеи, то у него нет и мужества. И потому политическая практика их чрезвычайно странная, мягко говоря. Бондаренко в своей книге справедливо пишет об этом так: «Кто объявил войну в Чечне и сам же признал ее преступной? Кто издал указ о демонополизации торговли алкоголем, а затем сам же заявил о жульничестве, истекающем из этого указа? В России, увы, постмодернисты — не просто одно из литературных течений, не просто этап в истории культуры, они являются зеркалом великой криминальной революции».
Мертвое слово части наших литераторов лучше всяких социологов отражает дурную болезнь самого общества, лишенного героизма, веры. Таковы некоторые мысли моих современников и мои собственные о том изломе истории, который приключился в конце ХХ века.
Теперь возвращусь к моей биографии и истории рода Овсянкиных. Я родился 28 октября 1927 года в деревне Шульгинской (бытовое повседневное название – Тужилова или Тужилово). Слово Шульгинская применительно к названию деревень Шенкурского района встречается не раз. А вот чисто русское слово Тужилова (или Тужилово) реже. По свидетельству деревенских жителей старшего поколения, такое наименование деревня получила потому, что зимой они тужили о воде, т.к. река со временем оказалась далеко от деревни, а колодцы из-за пригорка, на котором стоит моя деревня, были очень глубокие и маловодные. А летом жители деревни тужили о хлебе, так как малоплодородные песчаные земли были скупы на урожай, и крестьянам во время зимних ярмарок приходилось прикупать или выменивать хлеб, чтобы кормить свои семьи.
Долгое время я ничего не знал лучше своей округи, т.к. первый раз я съездил в наш районный центр Шенкурск, то есть в некий большой мир, в возрасте уже 12 лет. До этого времени я не имел понятия об электричестве, радио, ни разу не держал в руках телефонную трубку, только понаслышке и по книгам я чтото знал об автомашинах, самолетах и уж тем более о компьютерах и тому подобных приметах нашего нынешнего времени.
Выше я уже рассказал кратко о моём детстве, о наших забавах и делах. Забав было немного: деревенские парни и девушки с ранних лет выполняли наряду с взрослыми полезные для хозяйства работы. Времени на игры и развлечения просто не оставалось. Но всё же было и то, о чём вспоминается с радостью и болью.
Хорошо помню теперь уже довольно далёкие времена, когда на речке Тарне действовали три водяные мельницы: Кульковская, Зуевская и Климовская. Все они назывались по имени деревень, возле которых были построены. Поездки на мельницу всегда были заметным событием в жизни крестьянской семьи. Неторопливо собирали подводу, грузили мешки с хорошо просушенными на печи рожью, ячменем и горохом. И почти всегда отец или мать брали с собой кого-то из детей.
Внешний вид всех наших мельниц был весьма прозаичен. Простая клеть под двускатной кровлей, стоящая одной стороной в воде, а другой на берегу, — таков общий облик этой скромной постройки. В самом сооружении было, как правило, только два-три небольшие окна и наружная дверь. Тут же рядом с клетью была плотина со сливом между двумя берегами, лоток с заслонкой и воротом для её подъема, а над лотком — мельничное колесо. Колесо было чем-то вроде основного центра всего мельничного сооружения. Оно привлекало к себе особое внимание. Обычно оно укреплялось в бревенчатом каркасе, примкнутом вплотную к срубу, было всегда на самом виду. Когда колесо работало, шумный поток в каскаде брызг завораживал.
…Шум воды, глухой шорох жерновов, ритмичные удары пестов в ступах, мука, а иногда и толокно, сбегавшие струйкой в ларь, ночевки в мельничной избе, плотина (сооружение, органично вписанное в берега реки) — все это навсегда отпечаталось в памяти как нечто очень сокровенное и дорогое.
Лишь на склоне лет понимаешь: секрет какой-то необъяснимой прелести мельниц состоял в том, что они так срастались с природой, что сами казались частью этой природы, вобрав частицу окружающей среды, главным образом реки с её омутами, шумом падающей воды, брызгами… К сожалению, только жалкие остатки плотин напоминают сейчас о существовании этих вечных тружениц.
И кто бы мог подумать о том, что я встречу своих «знакомых» в объемистых фолиантах бережно сохраняемых архивных дел! Оказывается, в России существовала хорошо налаженная отчетность о состоянии производственных сооружений. Ежегодно уездный чиновник сообщал сведения обо всех действующих заведениях, доход которых составлял свыше 1000 рублей в год. Беден был Шенкурский уезд такими «заводами». В 1895 году на его огромной территории, где проживала четверть всего населения губернии, насчитывалось только восемнадцать подобных заведений, в том числе тринадцать вододействующих мельниц и пять пековарен. Кроме того, исправно дымили в отменных северных борах более 2100 смолокуренных печей, доход от каждой из них был скромнее.
В архивном деле мелькают знакомые фа милии людей, преуспевших позднее в бизнесе: Егор Малахов, Петр Беляевский, Андрей Суе тин. Все трое владели самыми крупными в уез де пековаренными заводами.
В 1883 году Егор Малахов построил в Устъ паденъгской волости свое хозяйство. Всего два человека перерабатывали в нем 1500 бочек смолы, производили 7500 пудов пека, 286 — скипидара. Стоимость всей продукции состав ляла около 4000 рублей. Рабочий получал три надцать рублей в месяц. Шестью годами рань ше такой же завод построил Андрей Суетин из села Долматово. Товар, наработанный за зим ний сезон, отправляли весной на ярмарку в Архангельск.
Самую крупную во всём уезде мельницу мощностью в три колеса построил в 1884 году на речке Большой Пинежке сельский староста, позднее ставший одним из первых хуторян уезда, Яков Иванович Едемский. Мельница ра ботала круглый год, останавливаясь на не большой срок лишь во время паводка. Один рабочий, получавший пятнадцать рублей в ме сяц, перемалывал на ней 3900 пудов ржи и 1050 ячменя — на сумму 3360 рублей.
Сухие справки о тарнянских мельницах по зволяют сделать любопытные выводы о жизни и быте в то время в волости, отдаленной от уездного центра почти на сорок верст. Доку менты поведали о том, что две мельницы из трех в конце XIX века имели более чем вековую историю. Еще в XVIII веке мои безымянные земляки построили эти непростые для той поры сооружения.
Мельницы строили всем миром. Крестьяне сообща рубили лес, находили средства на при обретение жерновов, на оплату труда мастеров за выполнение наиболее сложных работ: по стройку колес, металлических наконечников для пестов, валов и т. п. А деньги (или натура), взимаемые за помол зерна, шли в общий котел. Деньги — в волостную управу, зерно — в об щественный магазин.
С течением времени, однако, все мельницы приобрели конкретных хозяев, которые выку пили их в 80-х годах ХIХ века и стали собст венниками. Богачей на Тарне не было: все мельницы сделались владением крупных семей. Три брата Поздняковых — Козьма, Павел и Алексей — владели Зуевской мельницей. Петр Аншуков и Василий Поздняков — Кульковской. А братья Корякины и Григорий Аншуков — Ежовской (разрушенной в начале XX века). Взамен последней (сравнительно недалеко от нее) тарняки соорудили Климовскую мельницу. Она дольше всех использовалась для нужд на селения Тарнянской волости.
Уместно напомнить, что эта мельница яви лась настоящей кормилицей колхозников в го ды Великой Отечественной войны. С ней у ме ня связаны яркие воспоминания о быте моих земляков в ту суровую пору.
Случилось так, что в трудные 1942—1943 годы я работал помощником счетовода в род ном колхозе имени Октябрьской революции. Мне полагалось по должности помогать полу грамотным бригадирам вести учет трудодней колхозников: оформлять должным образом ве домости, разносить работы по трудовым книжкам. Как много зарабатывали этих трудо дней наши матери, да и мы сами! 350–400 в год, по полтора, иногда два трудодня в день. То было готовностью народа беззаветно трудиться во имя Победы. Но сколь мизерной была их оп лата… Отсутствие техники и удобрений, не хватка рабочих рук приводили к падению урожаев, многодетные матери не могли про кормить на заработанные трудодни свои семьи. Но я помню и другое. Правление колхоза тщательно учитывало нужды многодетных сол даток, выписывая (примерно один раз в 3-5 дней) весьма скромные нормы муки или зерна не только на работающих колхозниц, но и на их детей. Колхоз, т.е. деревенский мир, таким образом, брал на себя заботу о подрастающем поколении.
До сих пор в памяти стоит яркая картина. Мы вдвоем с Иваном Афанасьевичем Аншуко вым, кладовщиком колхоза, грузили на две ло шади 3-4 мешка зерна, ехали за 4 километра на упомянутую выше Климовскую мельницу, чтобы быстрее смолоть это зерно и возвратить ся обратно.
Как только мы подъезжали к колхозному складу, со всех сторон, завидев нас, к нему с мешками спешили женщины. Кладовщик, ста рательный и до предела аккуратный Иван Афанасьевич тщательно развешивал муку на весах и высыпал в бабьи мешки. Были порой недоразумения, но, как правило, нормы были мизерные, люди мирились с тем, что надо как то кормить многодетные семьи.… И вот спустя самое короткое время можно было наблюдать такую картину. Из большинства труб деревен ских домов немедленно появлялся дым: это женщины, едва донеся муку до дома, давали своим ребятам указания топить печь, чтобы варить кашу и сразу же с молоком накормить ею своих детей. Назавтра они выпекали хлеб или лепешки из муки, а еще через день подме шивали к муке перемолотую мякину, головки сушеного клевера или ещё что-то подобное. Дня два-три жили более или менее сытно, а потом история с помолом зерна и раздачей пайков повторялась. Правление колхоза созна тельно не выдавало муки, а иногда и зерна, бо лее чем на три-четыре дня, чтобы женщины могли экономнее рассчитать полученный про дукт и дольше продержаться, не истратить всё сразу.
Дело с питанием улучшалось лишь осенью, когда поспевала картошка, появлялись грибы, которые можно было жарить, собирали кис лушки, чтобы варить из них суп. В дело шли морковь, репа, горох с колхозного поля. А в конце августа иногда уже молотили свежую рожь.
Неотъемлемой чертой деревенской жизни в то время была молотьба зерна на ручных жер новах. Это была на редкость тяжелая, изнури тельная работа. Мать, уставшая днем на кол хозной работе, должна была смолоть зерно, чтобы что-то испечь для детей. Жернова стояли где-то в углу, как правило, на повети. Мы, под ростки, становились на возвышении и тоже брались за ручку, чтобы помогать матери. Мать стояла на полу. Жернова были тяжелые, часто тупые, точить никто не мог, не умел, зерно мо лолось плохо. Но все-таки с горем пополам по лучали небольшое количество муки, из которой тоже что-то пекли или варили, добавляя неред ко туда размятый картофель.
По сути дела происходило самоснабжение. Ни одна солдатская семья, какой бы большой она ни была, не получала из магазина хлеба по карточкам. А купить в свободной продаже бы ло нечего. Иногда кое-кто продавал картофель или променивал на мануфактуру. К этому спо собу прибегали люди, приехавшие из города, или эвакуированные, которые заполнили все свободные в деревнях дома.
Питание составляло, пожалуй, самую труд ную проблему того времени. Накормить моло дой женщине, в частности нашей матери, большую семью было тяжелейшей задачей. В ход шло все: старые запасы муки (да их у многих и не было), мололи мякину, сушеные головки клевера, подмешивали в тесто карто фельную шелуху, картофель после того, как он поспевал на поле, ели грибы, ягоды, кислушки, рыбу и т.д. и т.п.
…А в конце войны при подведении итогов оказалось, — страшно представить! — что по добные солдатские семьи должны колхозу по 200–300 и даже 500 килограммов зерна. Реше ние колхозного собрания было единогласным: списать долги со всех многодетных семей красноармейцев. И я невольно думаю о том, какую великую миссию выполнили этим актом наши колхозы: они спасли, помогли выжить целому поколению детей — основному богатст ву страны. Можно ли забывать об этом в наши дни?
Продолжая тему колхозной жизни, замечу, что и в послевоенное время большесемейным колхозницам, тем более вдовам, какой стала моя ещё сравнительно молодая мать, было не вероятно трудно. В моём архиве сохранилось письмо мамы от 23 декабря 1949 года. Оно яр ко повествует о нелегких проблемах, которые ей приходилось решать.
На первый взгляд, всё обстояло неплохо. Старший 22-летний сын, т.е. я, учился уже на 4-м курсе Архангельского пединститута. Вто рой сын – 19-летний Борис был студентом Шенкурского педучилища. Наша единственная сестра Людмила также училась в Архангель ском пединституте. Худо-бедно эти трое полу чали стипендию и уже могли как-то переби ваться самостоятельно. Но на руках матери ос тавалось ещё двое детей – 17-летний Павел и 12-летний школьник Виктор. Учёба у Павла не заладилась. Он пытался поступить в мореход ную школу в Архангельске, но не прошёл по конкурсу. Выход оставался один – идти на ле созаготовки.
Письмо матери ярко свидетельствует о том, как она пыталась решить материальные про блемы. Павла со слезами, как она пишет, от правила в лес. Для этой цели пришлось купить двое валенок. Вырос из своих старых валенок и Виктор, но денег для того, чтобы заказать но вые деревенским каталям, у матери не было. Борис написал письмо о том, что нужны новые брюки. И это в то время, когда, как гласит ма теринское письмо, «заработок у матери три гроша».
А доходы у матери были таковы. Она вме сте с Павлом заработала за год 636 трудодней. Хлеба в конце года обещали по 900 грамм, а денег 40 копеек на один трудодень. Мать со общала, что ей пока причитается 156 кило грамм ржи и 77 килограмм пшеницы. Зерно следовало ещё просушить и смолоть на мель нице. Кроме того, в конце года выяснилось, что мать в течение года уже получила авансом много зерна и 250 рублей денег16. Часть денег ушла на приобретение валенок, а большая – на уплату налога. Были еще и долги. Надежды на улучшение финансового положения хозяйства мать связывала с будущими заработками Пав ла. Я пока ещё не мог помогать ей. Помню, что раза два в течение 1949-1950 гг. я смог по слать ей по 50 рублей, случайно заработанные на погрузке вагонов. Но это была капля в мо ре…
Такова была, в общем-то, невесёлая жизнь деревенской женщины уже четыре года спустя после окончания Великой Отечественной войны.
Но возвращусь в далекое прошлое, к доку ментам начала ХХ века. Пожалуй, самым уди вительным явились для меня сведения о коли честве зерна, смолотого на мельницах сто лет назад. В наши дни, когда в обезлюдевшей Тар не уже давно не выращивают никакого зерна, исчезли с лица земли и сами мельницы, эти сведения поражают воображение. На три мельницы мои земляки привозили в течение года для размола около 800 четвертей ржи, яч меня и гороха. Это составляло 12 тысяч пудов, или более 190 тонн сухого зерна! В волости в тот момент проживали до двух тысяч человек. Нетрудно подсчитать, что в год местные мель ницы намалывали около 100 килограммов муки на одного человека. За пределами этого учета оставалась значительная часть урожая гороха (из которого варили похлебку), ячменя (он шел на изготовление крупы на маленьких домаш них жерновах), ржи (на солод для варки пива) и овса (корм для лошадей).
Поразительны сведения о наличии скота. В начале ХХ века в небольшой волости содер жалось до 300 голов лошадей, (одна лошадь приходилась на 7 жителей), 613 коров (менее чем на 4 жителя одна корова), 273 овцы. В этой статистике обращает на себя внимание цифра о количестве коров. По нормам того времени считалось хорошим показателем иметь корову на четверых-пятерых едоков. Тарняки выдерживали эту норму. Коров в то время держали не только для молока, а также для накопления навоза, столь необходимого для удобрения скудной северной земли.
Однако при всей старательности шенкур ских землепашцев земля не была надежной кормилицей их семей. Дело упиралось не столько в количество земли, сколько в прими тивное ведение хозяйства: отсутствие каких либо механизмов, а зачастую в ряде хозяйств и лошадей, а также – удобрений, системы мелио рации, научных севооборотов и т.д. Сказывал ся и нередко навещавший крестьян неурожай в силу неблагоприятных природных условий. Поэтому в отчете волости отмечалось, что «хлебные продовольственные запасы на сторо ну не сбываются, а все выходит для своего употребления и в недостаточном количестве». Такая же картина была характерной для всех поважских и подвинских волостей уезда.
Поэтому шенкурское крестьянство всегда искало заработки в промышленных центрах: Архангельске, Вологде, Питере и Ярославле.
В Тарне в момент переписи 1897 года зна чилось 2254 приписанных к ней человека. По стоянно же проживало только 1975, т.е. почти триста человек были в армии (их было немно го), находились на отхожих заработках.
Важным подспорьем тарнянских крестьян в их борьбе за существование являлись про мыслы. В волости получили распространение охота, дёгтекурение, кузнечное и плотницкое ремесла, выделка кож, производство валенок и т.д. Но наибольший доход приносило моим землякам смолокурение.
Смольные печки на первых порах распола гались недалеко от деревень. Я хорошо помню, что в лексиконе моих однодеревенщиков были такие топонимы, как «новые печки» и «старые печки». Причем «новые» печки располагались не дальше трех километров от деревни. И они исправно действовали еще на моей памяти, т.е. в середине 30-х годов ХХ века. А на корот ком отрезке пути до них сохранялись остатки еще двух поколений смолокуренных печей: чёрные кирпичи, просмоленные бревна, трубы, торчащие из земли и т.д. Самые старые печки были расположены практически за околицей деревни на горе, за небольшим перелеском. Это свидетельствовало о том, что щедрые сосновые боры очень долго кормили моих земляков. По мере вырубок сосняка печи постоянно отодви гались все дальше и дальше, в глубь леса, кото рый постепенно истощался.
Примитивным и тяжелым был труд смоло куров. За два года до переписи населения Шенкурский уезд по заданию министра земле делия и государственных имуществ посетил технолог Михаил Токарский, оставивший яркое описание этого промысла моих земляков.
«Неприглядна работа смолокура у печи при процессе курки, – писал М. Токарский. – На столько неудовлетворительна в гигиеническом отношении, что граничит прямо-таки с рас стройством здоровья, особенно у тех промыш ленников, которые забираются вовнутрь дале ко отстоящих от деревень лесосек…»
Чуть позже технолог А.С. Семенов так рас сказывал о самой сложной части труда смоло кура печь, кустарь скидывает с себя тулуп, об вязывает платком лицо и лезет в печь с вени ком, чтобы выгрести оттуда остатки угля и очистить отверстие, ведущее из печи в колоду. Температура печи при этом бывает настолько высока, что стоит ему поднять лицо выше верхней линии топочного отверстия, как кожа с лица моментально слезает наподобие перчат ки. Не окончив еще работы, он вылезает из пе чи и начинает обтирать разгоряченное потное лицо снегом. Остыв немного, он опять отправ ляется в печь заканчивать свою работу» 17.
«Когда въезжаешь в пристанище смолоку ров, – отмечал М. Токарский, – то издали вид неются как бы землянки, кое-где занесенные снегом, кой же где оттаявшие, причем из по следних идет густой дым; первые представля ют из себя жилище, вторые печи, помещенные в небольших сарайчиках или навесах.
Подобное собрание печей (от 5 до 20) называется «майданом»; если майдан большой, принадлежит крестьянам одной деревни и расположен в лесу далеко от поселений, то положительно все более или менее здоровые работники, женщины и дети перебираются на житье в лес, и в деревне остаются только старики да младенцы. После полутора или двух недель работы при печах, обыкновенно около какогонибудь праздника, которых, к слову говоря, в этой местности чествуют довольно-таки много, вся эта ватага, черная и закопченная, возвращается в деревню, приводит свой наружный вид в некоторое подобие обычного обитателя деревни и, отдохнув денек-другой, опять принимается за ту же работу». Я хорошо помню выражения мужчин, бытовавшие в деревне ещё в предвоенные годы: «надо ехать к печкам», «только что вернулись от печек» и т.п. Богатство, добытое в убогих печках, крестьяне частично привозили на ярмарки в Шенкурск и село Благовещенское, а большую часть его сплавляли весной на специальных плотах в Архангельск, где смола реализовывалась крупным купцам. А нередко скупщики, представители крупных архангельских фирм, покупали смолу на местах, навязывая производителям свои кабальные цены. Они объявляли цены на продукты смолокурения в конце сезона – 1 марта, перед началом сплава. Но к этому времени кустари, забирая деньги и товары в счет будущих поставок, становились должниками скупщиков и соглашались на любые цены.
В целом этот вид промысла помогал крестьянину решать житейские проблемы, но разбогатеть, занимаясь выкуркой смолы, было невозможно.
Переписные листы первой Всероссийской переписи населения оставили одно интересное свидетельство. В ответ на вопрос об основных и побочных занятиях нередко жители волости констатировали: «нищенка» и «сбор подаяний». Причем понятие «нищенка» иногда значилось как основное средство к существованию. Есть существенная разница в этих понятиях. Состояние нищенства означало своего рода единственный вид деятельности. Как правило, люди, занимавшиеся нищенством, были одинокими, старше 60-ти лет или же убогими.
А вот «сбор подаяний», будучи тоже неким узаконенным видом промысла, представлял своего рода экономическую необходимость для той или иной семьи.
Характерный пример. В семье моих однофамильцев из деревни Клыковской на Тарне подобное определение в переписном листе стояло против имени женщины 63 лет, в семье которой, кроме нее, были 30-летний| сын, невестка и двое детей. Не занимаясь смолокурением (а в данном случае было именно так), хозяин не мог прокормить свою, даже небольшую семью. Нужен был дополнительный источник – им и был сбор подаяний. Подобное побочное занятие указывалось напротив фамилий многих детей в возрасте от 11-12 до 14 лет.
Нищенство, несмотря на запреты, существовало ещё и в предвоенные годы. Им занимались обычно одни и те же люди, которых хорошо знали во всей волости. Это были старые женщины, не имевшие семьи, убогие и т.д. Им охотно помогали кусками хлеба, картофелем. Нередко усаживали за стол и кормили. Таковы любопытные страницы нашей далекой и недавней истории. Не архивной пылью повеяло на меня со страниц вековой давности. Скупые сведения, составленные полуграмотными мельниками, позволяют сделать вывод о том, что при благоприятных условиях жители Тарнянской волости вполне обеспечивали себя хлебом. Скудновато, но они кормили себя и в голодные годы Великой Отечественной войны.
Я был первым ребенком у 26-летнего Ивана Степановича и 21-летней Анастасии Андреевны (в девичестве Коржавиной).
Во время поиска в архивах сведений о моей малой родине я нашёл документы о бракосочетании моих родителей. Наша мать была дочерью Андрея Ивановича Коржавина из Котажки, расположенной примерно в 20 километрах от Тарни. Отец познакомился с ней во время посещения своей старшей сестры Евгении, выданной замуж в ту деревню, в которой выросла наша мама. Дело молодое, они быстро сошлись и в начале 1927 года сыграли свадьбу.
В архиве сохранилось удостоверение, выданное Коржавиной Анастасии Андреевне, девице 1906 года рождения, Котажским сельсоветом 21 декабря 1926 года «на предмет вступления в брак» 18 . В этом же «деле» подшита «подписка», которую дали мои родители 3 января 1927 года уже в Тарнянском обществе. 25-летний Иван Овсянкин и 20-летняя Анастасия Коржавина в этом документе заявляли о том, что «в брак они вступают добровольно. … Родства по прямой восходящей или нисходящей линии не имеют, взаимно осведомлены о состоянии здоровья. Жительство имеют в деревне Шульгинской Тарнянского общества Великониколаевской волости Шенкурского уезда». В конце документа подписи жениха и невесты.
По традициям крестьянских семей того времени, через каждые три года в нашей семье появлялись мои братья и сестра. Во время подготовки моей книги пришла весть о том, что смерть пробила в нашей семье брешь. 17 января 2008 года в Краснодаре в возрасте 75 лет скончался мой брат Павел 1932 г.р. Борис, 1930 года рождения, бывший подполковник, жил на Украине, в городе Николаеве, умер в августе 2009 года. Сестра Людмила (1939 г.р.) волею судеб оказалась в Нарьян-Маре. Каждое лето она проводит в родной Тарне. Самый младший, 1942 года рождения, Виктор живет в Северодвинске. После выхода на пенсию он отремонтировал дом в нашей деревне и долго, примерно с марта и вплоть до глубокой осени живет там, занимаясь заготовкой грибов и ягод, ловлей рыбы и огородничеством.
Должен пояснить, что дом, в котором живет летом Виктор – это не наш родовой дом. Мы с Борисом, моим братом, купили его за 4000 рублей примерно в 1954 году у наших родственников – Овсянкиных. А наш собственный дом, в котором прошли мое детство и юность, постепенно ушел на дрова. Дом был плохой, дальше я скажу о его судьбе подробнее…
Мои братья и сестра Людмила прожили достойную жизнь. Все, за исключением Павла, получили высшее образование. Я – историк, Борис – военный, подполковник, Людмила – педагог, Виктор – инженер. Павел после службы в армии обосновался на юге, в Краснодаре, создал хорошую семью. Вместе с женой Лидой воспитал дочь, с гордостью рассказывал о своих внуках. К сожалению, он первый ушёл из жизни. Снаряд судьбы упал в середину детей Анастасии Андреевны и Ивана Степановича…
Случилось так, что я не знал ни одного дедушки. Дед, Степан (по старым документам Стефан) Михайлович Овсянкин, т.е. отец моего отца, умер еще до первой мировой войны. Судя по скупым воспоминаниям, он не был крепок здоровьем, хворал и скончался очень рано, не дожив до 50 лет.
Его жена, моя бабушка Парасковья Степановна (в девичестве Козлова), родилась в соседней небольшой деревне Петрове, нынче почти прекратившей своё существование.
Мы похоронили бабушку в январе 1942 года. У нее было пятеро детей, и ей досталось горюшка вдоволь. Она была вынуждена ютиться в маленьком домике, по сути дела простой деревенской избе, состоявшей из одной комнаты. Большего она при всем желании ничего не могла сделать. Денег у нее не было, мужских рук для того, чтобы построить достойный дом, тоже. Сыновья – Алексей и Иван – были молоды. К тому же Алексей вскоре уехал на постоянное жительство в Архангельск.
Поэтому я всегда в детстве и даже юности стыдился нашего бедного домика. В душе завидовал тем ребятам и девушкам из нашей деревни, у которых, почти у всех, были просторные добротные дома.
Отец в предвоенные годы не раз собирался купить свободный дом в нашей деревне. Одна попытка увенчалась успехом: мы даже перебрались в соседний дом, отец частично расплатился с владельцами. Но… началась Отечественная война, владелица приехала в Тарню и упросила отца вернуть свое жилище обратно. И поскольку отец еще только начал расплачиваться с ними, то мы вскоре после ухода отца в армию (осенью 1941 года) вернулись обратно в свою хату.
В доме, который мы покупали в свое время, сейчас живет моя сестра Людмила Ивановна. Дом памятен мне тем, что из него ушел на войну мой отец Иван Степанович.
Выйдя на пенсию, я в различных документах разыскал своих предков до седьмого колена. Решение этой проблемы – не простое дело. Найти их следы нелегко. Дальние предки, к сожалению, не оставили следа в истории: не написали книг, не были награждены орденами, не сохранилось их портретов и фотоснимков. Они не стали героями каких-то заметных событий и т.д. Чуть позднее мой добрый друг, заместитель начальника госархива Архангельской области Николай Алексеевич Шумилов составил для меня подробную родословную нашего рода, которую я издал в 2009 году19.
Приведу некоторые, возможно, не совсем точные, но в основном документально подтверждённые сведения. В 1782 году в семье 42-летнего Якова Овсянкина и его жены Татьяны было двое детей: 21-летний Дмитрий и 16летний Михаил. Далее род Овсянкиных продолжил Матвей Дмитриевич, родившийся в 1803 году. В 1850 году у него и его жены Екатерины было пятеро детей: Никита, Михаил, Григорий, Нестор и дочь Анна.
Мой прадед Михаил Матвеевич родился около 1828 года (в 1897 году, в момент проведения первой Всероссийской переписи населения, ему исполнилось 69 лет). Сын Михаила Степан Михайлович (в крещении Стефан), мой дед, родился в 1863 году. Он рано умер ( в начале Первой мировой войны), оставив после себя пятерых детей: сыновей Алексея и Ивана, дочерей Евгению, Анну и Евдокию.
Мой отец, колхозный счетовод, Иван Степанович (1901-1944)) погиб, вернее, пропал без вести на фронте Великой Отечественной войны. Он был рядовым сапером. Его жена Анастасия Андреевна (1906-1975) умерла в Нарьян-Маре, там и похоронена. Сорокалетний Иван Степанович, уходя на фронт в октябре 1941 года, оставил пятерых детей: Евгения, Бориса, Павла и Людмилу. Виктор, родившийся в мае 1942 года, в момент ухода отца в армию был ещё во чреве матери. Вот такова вкратце наша родословная. Все наши предки были простыми крестьянами, которые занимались сельским хозяйством и смолокурением. Сведения, выявленные мной, позволяют сделать некоторые выводы.
Во-первых, уже в XVIII веке семья имела твердую фамилию. Это очень ранний срок, учитывая, что в регионах, где было крепостное право, крестьяне не имели фамилий даже в XIX веке, а попросту носили прозвища по имени помещика, которому они принадлежали.
Во-вторых, семья вплоть до конца XIX века была неразделённой. Все Овсянкины жили в одном доме. Семья была бедной. В середине XIX века, например, при составе в 11 человек, она владела одной лошадью, 9 овцами и 6 головами рогатого скота. Видимо, в хозяйстве было три коровы и три теленка. Наш предок Матвей занимался в деревне крайне непрестижной работой – был пастухом и ловил птиц. Отсюда понятна родовая кличка Овсянкиных – «клесты». Очевидно, наши предки ловили в числе других видов птиц и клестов. Это был самый простой способ пополнить запас пищи. Ряд документов показал, что Овсянкины добывали смолу, в отличие от более состоятельных деревенских соседей, простым ямным способом в то время, когда уже в моде были хорошие печки, сложенные из кирпича. Это свидетельство низкой состоятельности наших предков и более позднего появления их в деревне.
В-третьих, семья Овсянкиных не имела грамотных вплоть до начала X X века. И, наконец, исследуя родословную, я пришел к выводу о том, что интерес в этом деле представляют лишь два момента, а именно – выяснение данных о том, откуда пришли наши предки в Шенкурский уезд, а также происхождение их фамилии.
Что касается первого обстоятельства, то косвенные данные позволяют предположить, что наши предки бежали в Шенкурский уезд из Вологодской губернии, где было крепостное право, существовало большее, чем в нашей губернии, утеснение и тяжелее повинности. (Жители Шенкурского уезда были удельными крестьянами, а не крепостными.) В своё время я съездил в село Верховажье и выяснил, что там и сейчас есть целые деревни, где почти все жители носят фамилии Овсянкины.
Свидетельством того, что мои предки поселились в нашей деревне позднее других, является их весьма небогатый дом на окраине деревни.
А происхождение самой фамилии современные специалисты толкуют по-разному. Наиболее приемлемым для меня является такое толкование, появившееся в интернете: «Овсянник – продавец овса, овсянник – хлеб из овсяной муки. Была даже поговорка «Не ломайся, овсяник, не быть тебе калачом» (калачи обычно пекли из пшеничной муки)». Возможно, в этом ряду, добавил осторожно исследователь, появились и фамилии Овсов, Овсяный, Овсянников и Овсянкин. Вообще говоря, овса северные крестьяне сеяли немало. Он годился на корм лошадям, из овса в нашей волости приготовляли толокно — о незаменимую добавку к бруснике, которую заготовляли в больших объемах и ели зимой. Толокно употребляли для смазывания шанег, из него делали сухомес, наскоро приготовленную на воде или с творогом густую еду, которую ели с молоком. Овес был неприхотливой культурой. Его сеяли на любом земельном массиве, как правило, очень рано. Существовала даже поговорка: «Сей овес в грязь – будешь князь».
Мама мне ни разу не рассказывала о судьбе своего отца, моего дедушки. Видимо, это было для нее в те времена не совсем приятно, а может, в нашей семье было как-то не принято предаваться воспоминаниям. Да, в общем-то, очевидно, она сама мало знала о его судьбе. Дело в том, что мама осталась в деревне от отца 14 лет. Ее воспитывали сводные сестры и тетка. И для этого были свои причины.
Мой дед по линии матери Коржавин Андрей Иванович имел двух сестёр: Ульяну Ивановну и Ефросинью Ивановну (1880-1957) и брата Алексея Ивановича. Родители их рано умерли, они воспитывались бабушкой.
Дед, Андрей Иванович, был дважды женат и дважды быстро овдовел. У него были двойные дети. Их было шестеро: четыре дочери (Екатерина, Александра, Анастасия (моя мать) и Раиса, а также сыновья Алексей и Афанасий. В повторном свидетельстве о рождении нашей матери, выданном мне областным отделом ЗАГСа, отмечено, что моей бабушкой по линии матери была Коржавина Ирина Илларионовна. А мама, в девичестве Коржавина Анастасия Андреевна, родилась 2 мая 1906 года.
Дед был волостным писарем в Котажской волости (это примерно в 20 километрах от Тарни) и занимался смолокурением. В отличие от наших тарнянских предков, он был грамотен. Во время первой Всероссийской переписи 1897 года дед был переписчиком в двух волостях: в своей Котажской и Верхоледской (потом они объединились в одну КотажскоВерхоледскую волость). Солидные тома написаны его довольно красивым, понятным почерком с узкими буквами и правым наклоном. Помню, что я испытал почти шок, когда впервые взял документы столетней давности – переписные листы, заполненные моим дедом. Меня поразила схожесть почерков: его, моей полуграмотной матери и моего, когда я еще довольно прилично и красиво писал. Невольно подумал тогда о наследственной генной передаче чего-то и о признании графологии как достойной науки.
Андрей Иванович, по понятиям того времени, был не только грамотным, но и авторитетным человеком. Он был в числе известных смолокуров Шенкурского уезда, гласным уездного, а затем и губернского земского собрания. Более того, он в 1917 году баллотировался на пост председателя Шенкурской уездной земской управы, но проиграл борьбу. Ему было в то время уже около 50 лет, победили молодые гласные, избравшие человека своего возраста и более популярного. Да, может, это произошло к лучшему для него: почти всех членов уездной управы после прихода красных в Шенкурск в январе 1919 года репрессировали. Дедушка, между тем, не затерялся. Он оказался в составе первой губернской земской управы и состоял, проживая в Архангельске, ее членом довольно продолжительный срок даже в период иностранной интервенции.
Частично эти факты из биографии моего деда по материнской линии я впервые предал гласности в моей книге «Огненная межа», изданной в 1996 году и посвященной истории Шенкурского уезда в первой четверти ХХ века.
Некоторые сведения о его «контрреволюционной» деятельности были известны органам НКВД даже в 1930-е годы. Знакомясь с материалами по другой проблематике, я совершенно случайно выявил любопытный документ о судьбе деда и его ближайших родственников. В конце воспоминаний я приложу его как удивительного свидетеля нашей семейной истории. Здесь лишь процитирую его частично.
В письме от 9 сентября 1937 года, подписанном неким сержантом госбезопасности Морозовым и направленном председателю Архангельского горсовета Басину (копия секретарю горкома ВКП (б) Конторину), говорилось о брате моей мамы Анастасии Андреевны – Коржавине Афанасии Андреевиче. В нём отмечалось, в частности, что он родился в 1903 году в деревне Поташевской Котажского сельсовета, работал там секретарем, а затем и председателем сельсовета. Отдел НКВД считал невозможным допустить А.А. Коржавина к секретной работе.
Основанием для такого решения сержант считал то обстоятельство, что его отец Коржавин Андрей Иванович, т.е. мой дед, «до революции служил писарем волостного правления Котажской волости. Во время революции и гражданской войны по 1919 год до прихода белых был активным организатором контрреволюционных элементов против советской власти. В 1919 году уехал вместе с белыми в г. Архангельск и после того находится неизвестно где. На родину не возвращался и связи не имеет»20. Любопытно, что сержант Морозов «вплел» в это донесение не только моего деда, но и его брата. О нём было сказано: «Дядя Коржавина Афанасия, брат его отцу, Коржавин Алексей Иванович, крестьянин-кулак, раскулачен и выслан со всем семейством в 1930 году по линии органов б. ОГПУ». В донесении содержались сведения о других родственниках Коржавиных.
По сути дела тут все верно. Но деятели НКВД, оказывается, знали не всё. Дело в том, что мой дед, Андрей Иванович, к этому времени давно умер. Он жил в Архангельске с младшей дочерью Раисой и скончался в декабре 1927 года, два месяца спустя после моего рождения. Следовательно, могила его находится где-то на архангельском городском кладбище. Эти сведения выявили по моей просьбе работники областного ЗАГСа, за что я выражаю им свою признательность.
Дополню, что Афанасия Андреевича я видел и даже разговаривал с ним. Но всего не знал и выведал у него очень мало. А жаль! Он жил во время моего студенчества в Кегострове, был болен туберкулёзом и вскоре умер сравнительно молодым. Я был слишком неопытным и мало знающим романтиком для того, чтобы разговаривать о таких серьезных делах, о которых я упоминаю и с которыми был связан Дополню также, что родной брат деда Алексей Иванович Коржавин был арестован красными в 1919 году, ему удалось бежать во время конвоирования. Но его поймали, и по личному указанию М. Кедрова он был расстрелян. Вот какое, говоря языком недавнего прошлого, «контрреволюционное» прошлое у моей ближайшей родни – родного деда.
В 80-е годы ХХ века я нашёл в городе Белгороде дочь Алексея Ивановича Наталью Алексеевну Сердюк. Ей было уже 77 лет, я сохранил два её письма. Она сообщила некоторые подробности о роде Коржавиных. В частности, Алексей Иванович, её отец, брат деда Андрея Ивановича, в молодости некоторое время служил в Питере. При поддержке своего работодателя он возвратился на родину и соорудил вместе с родственниками канифольный завод, продукцию которого направлял в Петроград. Очевидно, имел неплохие средства, т.к. построил хороший дом на городской манер, а также известковый завод, имел деревенскую лавку.
Наталья Алексеевна поведала мне также о судьбе нашей матери. Настя, по её словам, осталась в возрасте около 14 лет одна в плохом деревенском доме, т.е. жила, как сирота. Как я уже написал выше, с нашим отцом Иваном она познакомилась потому, что в ту деревню была выдана замуж старшая его сестра, моя тётка Евгения Степановна. Отец, находясь в гостях у неё, и познакомился с будущей женой. Дело молодое завершилось тем, что в 1926 году 25летний Иван Степанович увёз 20-летнюю Настю в Тарню.
Теперь о моей бабушке. Как я уже написал выше, мне не довелось повидать ни одного деда. Дед по линии матери никогда не был в Тарне, у моей мамы, своей дочери. Вряд ли он даже знал о моём рождении. А дед по линии отца Овсянкин Степан Михайлович умер примерно в 1914 году.
Знал я лишь одну бабушку по линии отца Овсянкину Парасковью Степановну. Она родом из соседней деревни, ее девичья фамилия Козлова, была неграмотной. По ее рассказам, по свидетельствам соседей, она чему-то научилась: хорошо стирать и даже гладить белье, готовить, находясь дважды в услужении у священнослужителей в Ярославской губернии. Это был способ отхожего заработка северных молодых крестьянок. Собравшись небольшой группой, они неделями шли в поисках работы, и нанимались трудиться в более или менее состоятельные ярославские семьи. До этого древнего города они шли, как правило, пешком.
Я смутно помню рассказы бабушки об этом ее пребывании в далеких краях. И поскольку она рассказывала мне об этом уже в старости, то все минувшее было окрашено для неё в романтические тона. Что, мол, там тепло, много яблок, вишен, огурцов, помидоров и других, неведомых в то время в Тарне вещей.
Была она работящим человеком. Уже в преклонном возрасте она, заставляя меня водиться с братьями, ходила куда-то на пожни, в кусты, резала траву, приносила ее домой, сушила на улице или на повети для того, чтобы заготовить на зимний период лишний клок сена для своей коровы.
Я навсегда запомнил прощание с отцом, уходившим на фронт в октябре 1941 года. В ряды армии в то время призывались 40-летние мужчины, главы больших семейств, их кормильцы. Младшие призывники ушли раньше, но фашистские войска в тот момент подступали к Москве, Ленинград был заблокирован, требовалось солидное людское пополнение. В деревнях с того времени оставались одни многодетные солдатки и старики.
Помню, как в деревне были наготове подводы, стоял плач и вой баб. Наша бабушка в тот момент недомогала, лежала в постели. Но, накинув какой-то армяк, с непокрытой головой, с растрепанными седыми волосами, она вышла на холод, протягивала руки вперед и голосила: «Прощай, Ваня. Прощай, я умру, не дождусь тебя, да и ты не воротишься. Последний раз видимся… Прощай, Ванька!»
Бабушка, громко зарыдав, ушла в избу, уткнулась в подушку головой. И сейчас стоит перед глазами эта картина. Вмиг осиротевшая семья будущего солдата, погибшего на фронте, выстроилась у изгороди перед домом. Отец простился со своей матерью-старушкой, 35летней беременной женой, нашей матерью, и с детьми: Борисом, Павлом, маленькой Люсей. Последним на краю стоял я, которому в тот день исполнилось 14 лет. Помню колючие, небритые отцовские щеки, последний поцелуй и прощальные слова: «Ну, все, сынок, теперь ты хозяин. Береги мать и своих братьев». И быстро, утирая слезы, он зашагал вслед за телегой, на которой лежали котомки с нехитрой солдатской поклажей.
Мы, по своей наивности, думали, что враг скоро будет разбит, что мы быстро победим, и воспринимали уход в армию отцов как дело важное, но такое, которое свершается не на долгий срок. Бабушка оказалась мудрее.
…Мы проводили отца до соседней деревни. Так уходили на фронт, практически в небытие, большинство мужиков из нашей деревни. Деревня с той поры опустела, и в ней уже никогда больше не было прежнего веселья по праздникам, не было такого количества мужчин, детских голосов. Остались солдатки с детьми, которых надо было учить, кормить, одевать. Все это было делать очень трудно в годы войны. Из армии после окончания войны вернулись буквально единицы израненных и больных людей. В послевоенной деревне родилось лишь трое детей.
Отец и в самом деле не вернулся домой. Он был ранен, долго лечился в госпитале. Справка об этом ранении хранится в моём архиве. Потом он опять оказался на фронте и пропал без вести в 1944 году где-то на подступах к Ленинграду. Сапер есть сапер. По сведениям двух или трех мужиков, находившихся с ним вместе, из людей того призыва, по преимуществу уже немолодых, было где-то в районе Череповца сформировано громадное по численности солдат саперное соединение, очевидно, призванное поддерживать передвижение грузов в осажденный Ленинград, т.е. строить дороги, содержать их в порядке.
У меня хранится одно полустершееся от времени письмо, и, если я напишу что-то более или менее законченное, то приложу его в конце своего повествования. Запомнил только любопытную деталь. Мой младший брат, Виктор, родился спустя шесть месяцев после ухода отца в армию, в мае 1942 года. И хотя мы писали отцу письма, сообщая все наши новости, в том числе и о его сыне, он, видимо, сразу не запомнил его имени и в двух письмах называл его не Витей, а Толей. Помню, что мама обижалась на эту его невольную описку. Весьма характерная примета военного времени. Солдату порой, очевидно, было даже не до семьи…
Возвращаюсь к воспоминаниям о военном времени. После ухода отца в армию у нас была корова, три овцы. Осень 1941 года выдалась дождливая, картофеля уродилось мало. Колхозный урожай собрать не удалось, т.к. шли дожди нередко со снегом, не было рабочих рук. Было над чем задуматься нашей, еще сравнительно молодой матери, обремененной такой семьей и такими заботами.
По сути дела на зиму мы остались без всяких съестных припасов. Картофеля уродилось мало. Почти весь мы съели до нового, 1942 года.
Должен заметить, что в военные и даже в первые послевоенные годы в деревне свирепствовал голод. Главная причина его состояла в том, что урожаи на колхозных полях из-за нехватки удобрений, плохой обработки земли были низкими. Весомая доля зерна уходила на оплату работы тракторов и машин. Это была так называемая «натуроплата МТС» (машиннотракторной станции). Выделяли зерно и в фонд обороны Родины. Вследствие таких расходов при распределении основного продукта питания колхозники за их трудодни получали жалкие остатки.
Кроме всего прочего, в деревне мужиков не было, а старики, женщины и подростки в плотной, без выходных колхозной работе не могли уделить своему подсобному хозяйству хотя бы минимум внимания. Да, был свой огород, была корова, овцы, немного кур. Но собственную корову обеспечить стоило огромного труда. Иногда удавалось, нередко воровским путём, где-то в лесу накосить травы и поставить небольшой стожок, огородить его, чтобы зимой привезти своей корове. Всё это требовало большого напряжения, излишнего волнения, ведь рабочих рук в семье не хватало. Одним словом, к весне любую крестьянскую семью основательно поджимало. Приходилось варить крапиву, выковыривать на полях остатки мерзлой картошки, отделять от неё крахмал и собирать прошлогодние колоски на колхозном поле. Всё это в полной мере пришлось испытать нашей семье.
…Зимой 1942 года мы схоронили нашу бабушку, маму моего отца, Парасковью Степановну Овсянкину. Нас осталось пятеро: 27 мая 1942 года родился наш последыш Виктор. С таким составом семьи нам пришлось прожить почти четыре военных голодных года.
В начале зимы 1942 года моя мать начала хлопотать о том, чтобы взять меня из школы и сделать помощником счетовода в колхозе имени Октябрьской революции. Об этом, видимо, намекнул ей председатель колхоза Павел Олешев. Для матери велик был также соблазн иметь дополнительного работника в семье, получать более весомый паёк в большую семью.
Суть дела сводилась к тому, что в колхозе практически не оставалось грамотных людей, способных вести учёт трудодней. Все полуграмотные бригадиры писали какие-то галочки, брали все на память. Но порядок был строгий – нужно было вести учёт трудодней. Все бригадиры часто приходили в правление со своими записями, и нужно было все это перенести в ведомость: что именно сделано, сколько вспахано, убрано в суслоны, наметано в стога, намолочено, а главное – кто это сделал. Затем все это надо было подсчитывать, чтобы свести концы с концами. Дело завершилось тем, что буквально незадолго до выпускных экзаменов в 7-м классе (примерно в феврале 1942 года) я ушел в правление колхоза учетчиком трудодней. Факт с точки зрения нынешнего дня невообразимый. Правда, таких фактов в то время были десятки. Но уходили из школы не особенно успевающие, а я числился хорошим учеником…
Были слезы, потом дело вошло в привычку, и я с весны 1942 года до лета 1943 года выполнял работу учетчика колхозных трудодней. Тяжкий был труд. К тому же за трудодни колхозники не получали зерна. Его рождалось очень мало. Некому было возить навоз, вспахивать, удобрять как следует землю, плохими были семена, а главное — не было техники. Ко всему этому прибавлялись первоочередные задачи – сдача хлеба государству по всем видам поставок. Люди со своими большими семьями держались тем, что колхоз один раз в два-три дня давал небольшие авансы зерном или мукой, о чём я уже упоминал выше.
Становление меня в новой должности было явлением противоречивым. С одной стороны, мне нравилось быть взрослым. Я хорошо писал. Быстро считал на счетах, с работой справлялся. Но… были два момента, которые я хорошо воспроизвожу и сейчас в своей памяти.
Я завидовал своим четырем ровесницам из моей родной деревни, которые учились в педучилище. Это были Тамара и Нина Олешевы, Нюра Гашева и Валя Павловская. Завидовал тому, что я, в общем, учившийся лучше их в семилетке, оставался без образования. Моя мечта была как можно быстрее пойти на учебу. Ибо я понимал, что скоро меня пошлют на работу в лес, на лесоповал, или на оборонные работы. А там рядом пьянка, потом армия и многое другое.
Собственно говоря, во время одного из зимне-весенних прорывов 1943 года меня, не достигшего ещё 16 лет, примерно на три месяца послали на работу в лес. Это было опасное занятие. Тяжелые возы с древесиной, дорога примерно пять километров, и ты один на не очень сытой лошади. Порой сани соскакивали с накатанной дороги в сторону, в снег, лошадь останавливалась, не в состоянии двинуть дальше тяжелую ношу. Приходилось ждать помощи, чтобы раскатать воз, поднять сани и подсанки на дорогу, вновь все загрузить и ехать к катищу, т.е. на берег реки.
Бытовые условия для проживания лесорубов были ужасающими. Спали на нарах вповалку. Помню, что сразу после первой ночи я обнаружил в голове вшей. Хорошо, что регулярно работала баня, и я остриг голову наголо. Одежду и валенки не всегда удавалось просушить. Нелегко было справиться с лошадью: вывести её из конюшни, запрячь в сани, выехать в лес. А вечером следовало распрячь коня, завести в конюшню, поставить на место хомут и т. д.
…Моя мать, будучи женщиной неглупой и честолюбивой (её дети не должны быть хуже других!), то ли по своей инициативе, то ли по настоянию учителей и весьма разумного председателя сельсовета, а может быть, чувствуя вину передо мной, решила все-таки учить меня. После того, как полтора года проработал в колхозе, весной 1943 года я получил свидетельство об окончании Тарнянской семилетки и поступил без экзаменов в Шенкурское педагогическое училище. Это было полуголодное, но прекрасное время, о котором я вкратце написал выше. Училище я закончил весной 1946 года и, как я уже отметил выше, в числе пяти выпускников получил рекомендацию для продолжения учебы в педагогическом институте. Так осенью 1946 года я оказался в Архангельске на историческом факультете пединститута.
О студенческих годах, о товарищах, о времени, о себе во время учёбы в институте можно рассказать очень много. Случилось так, что молодой педагогический институт получил на первых порах неплохих педагоговспециалистов. Все они, как правило, оказались на Севере не по своей воле. Но специалисты были отменные.
Звездой первой величины был, без сомнения, историк Николай Яковлевич Новомбергский. О заслугах этого человека, его вкладе в историю России нам в то время не было известно.
Кто же такой Новомбергский, какой след он оставил как ученый?
Это был один из оригинальных и разносторонних русских исследователей. Он много занимался изучением проблем российского законодательства и быта XVII века, русской медицины, исследовал прошлое Сибири и острова Сахалина, явился издателем уникальных письменных памятников.
Выходец из семьи неграмотных казаков кубанской станицы Барсуковской, Новомбрегский начал свою трудовую жизнь более ста лет тому назад. Подрабатывая репортерской работой в газете «Северный Кавказ», а также репетиторством, он сумел окончить гимназию, а затем Варшавский университет и Петербургский археологический институт.
Историк и юрист по образованию, Новомбергский скоро выпустил в свет свой первый труд, посвященный переселению крестьян Центральной России в Тобольскую губернию. Ученый нарисовал столь жуткую картину жизни крестьян-переселенцев, что министр внутренних дел Горемыкин признал книгу вредной, ее изъяли из обращения.
Подобную же судьбу имела и вторая книга ученого «Остров Сахалин», изданная в 1903 году. Более того, за второй труд Новомбергский был лишен права государственной службы.
Но ничто не могло сломить исследователя. Появились его новые работы по истории медицины, рудного дела и другим проблемам. В то же время он занимался преподаванием в Томске и Омске.
Российская академия наук дважды удостаивала исследования Новомбергского престижных премий. В 1919 году Николай Яковлевич защитил диссертацию на степень доктора административного права. В 1943 году во время пребывания ученого в Архангельске он без защиты диссертации был удостоен звания доктора исторических наук.
Среди ряда монументальных работ особое место занимает двухтомный труд, в котором исследовано русское право XVII века – «Слово и дело государевы». Эта публикация сыграла выдающуюся роль в творчестве писателей А.П.Чапыгина и в особенности Алексея Толстого.
Последний, пытаясь найти «разгадки русского народа и русской государственности» и начав писать с этой целью роман о Петре I, зашел в тупик в работе над языком. «Я писал все хуже, все ненужнее, – вспоминал позднее мастер слова, – беспомощно барахтался в стихии русского языка… Я работал ощупью. У меня всегда было очень критическое отношение к самому себе, но я начинал приходить в отчаяние: я не мог идти вперед…»
«В конце 16-го года, – продолжал Толстой, – покойный историк В.В. Каллаш, узнав о моих планах написать о Петре I, снабдил меня книгой: это были собранные профессором Новомбергским пыточные записи XVII века, так называемые дела «Слово и дело»… И вдруг моя утлая лодчонка выплыла из непроницаемого тумана на сияющую даль… Я увидел, почувствовал, осязал: русский язык… Дьяки и подьячие Московской Руси искусно записывали показания, их задачей было сжато и точно, сохраняя все особенности речи пытаемого, передать его рассказ. Задача в своем роде литературная. И здесь я видел во всей чистоте русский язык, не испорченный ни мёртвой церковно-славянской формой, ни усилиями превратить его в переводную (с польского, с немецкого, с французского), ложную литературную речь. Это был язык, на котором говорили русские лет уже тысячу, но никто никогда не писал. В судебных, пыточных актах – язык дела, там не гнушались «подлой» речью, там рассказывала, стонала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь. Язык чистый, простой, образный, гибкий. Будто нарочно созданный для великого искусства»21. Примерно таким же образом оценил значение книги Новомберского и наш земляк писатель Алексей Чапыгин – автор романа «Гулящие люди».
За время поисков сведений о Николае Яковлевиче я узнал, что ученый оказался на Севере не по своей воле: за ним, оказывается, был большой «грех» – некоторое время он исполнял обязанности товарища министра просвещения в правительстве Колчака. Это прегрешение Новомбергскому аукнулось в 1930 году, и на 20 последних лет своей жизни он оказался в нашем городе на положении административно ссыльного. Очевидно, сначала он перебивался различными заработками, а потом (с 1943 по 17 февраля 1949 гг.) занимал профессорскую должность в педагогическом и медицинском институтах.
…Вспоминается один эпизод, связанный с жизнью и работой этого человека. Не знаю почему, но как-то меня и моего друга, ныне ростовского профессора Федора Поташева, а тогда студентов 2-го курса исторического факультета, заставили на заседании кафедры истории отчитаться о своей работе. Помню, как нас, деревенских парней, преподаватели выспрашивали буквально обо всем: что читаем, как питаемся, где занимаемся и т.д. И еще помню напутственные слова Николая Яковлевича: «Если, вы молодые люди, будете заниматься наукой, то надо делать это систематически. Пусть немного, но всегда. И еще запомните: историей можно заниматься всюду. Записывайте свидетельства людей о минувших событиях, ищите документы на местах. История России сказочно богата, она вершилась всюду, и обо всем этом надо терпеливо собирать сведения и писать. В истории нет мелких тем, есть лишь мелкие исследователи».
Позднее, уже в наши дни, я понял, что ученый не был, пожалуй, оригинален в своих суждениях. Он лишь глубоко воспринял мысль знаменитого русского историка Николая Михайловича Карамзина о том, что «Россия сильна провинцией». Думаю, что эти слова как нельзя более актуальны и сейчас.
Да и сам Николай Яковлевич был опытным историком-краеведом. На его счету книги по истории Сибири, Дальнего Востока. При знакомстве с его трудами поражает, как он умело обобщал местные факты, возводя их на уровень большой науки. Приведу лишь один пример.
Еще в начале ХХ века он задумал серию книг на тему «Очерки внутреннего управления в Московской Руси». Одна из них озаглавлена «Продовольственное строение» и посвящена истории русских мельниц. Казалось бы, о чем тут можно писать? Но все дело в том, что мельничное дело, по утверждению ученого, имело многостороннее общегосударственное значение. Во многих местах Сибири, например, в XVI – XVII веках из-за отсутствия мельниц люди варили рожь и питались ею в таком виде. Нередко даже воины того времени — стрельцы, отправляясь в поход, брали с собой на всякий случай ручные жернова. И вот на примере одного уезда Новомбергский показал роль мельничного дела: как оно развивалось, как строились мельницы, кому они принадлежали, показав при этом, что сооружение их являлось великим прогрессом в развитии всей страны.
Но, пожалуй, больше всего меня поразил эпиграф, который встретился в одной из его книг:
Любить Отечество велит природа, бог. А знать его – вот честь, достоинство и долг.
Отлично сказано! Эти высокие слова историк поставил перед своим трудом, посвященным, на первый взгляд, сугубо приземленной, даже как будто мелкой теме. Я не смог пока выявить автора этого четверостишия. Не исключено, что им был сам историк…
Второй яркой личностью был начинающий историк, тогда еще совсем молодой человек Арон Яковлевич Аврех. Он только что демобилизовался из армии, ходил в гимнастерке, еще не имел даже кандидатской степени. Позднее он стал доктором наук, профессором, оставил большое научное наследство. Книги «Распад третьеиюньской системы», «Царизм накануне свержения» и ряд других, написанных еще в конце 80-х годов ХХ века, не потеряли своего значения в наши дни.
Занятия в семинаре этого историка мне запомнились тем, что я впервые удостоился его доброй похвалы за свой доклад о сочинении замечательного русского экономиста Ивана Посошкова «Книга о скудости и богатстве».
Этот труд крестьянского самородка предназначался для Петра I и содержал проект целой системы реформ, направленных на улучшение экономического и политического устройства России. Особое значение Посошков придавал купечеству, которому только и должно принадлежать исключительное право на внутреннюю и внешнюю торговлю.
Нередко и в наши дни книга первого российского идеолога купечества широко цитируется в специальной литературе. «Купечества, ─ писал этот талантливый самородок, – в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества никакое, не только великое, но и малое царство стоять не может. Купечество и воинству товарищ, воинство воюет, а купечество помогает и всякие потребности им уготовляет… Царство воинством расширяется, а купечеством украшается… Нет на свете такого чина, коему бы купецкий человек не потребен был» 22 . Посошков, поддерживая проводимую Петром Великим политику меркантилизма, высказывался в своем труде за строительство на Руси фабрик и заводов, разработку полезных ископаемых, сокращение ввоза иностранных товаров и расширение вывоза промышленных изделий из России.
К сожалению, дельные предложения Посошкова не дошли до великого преобразователя, а сам автор знаменитой книги был арестован в августе 1725 года и умер в Петропавловской крепости.
Об этом экономисте и политике меркантилизма я подробно рассказал в своей книге «Архангельск купеческий», которая вышла в свет в 2000 году, т.е. спустя 53 года после того, как я сделал свой первый успешный доклад по отечественной истории.
Моим учителем в институте, а затем и другом стал историк Георгий Георгиевич Фруменков. Он был старше меня на 8 лет. Но мы хорошо понимали и поддерживали друг друга, знали о творческих планах друг друга.
Случилось так, что я защищал свою кандидатскую диссертацию в том же зале (в Ленинградском пединституте имени А.И. Герцена), где защищал свою работу Георгий Георгиевич. Появление ее на свет и защиту я связываю с его именем. Свою первую диссертацию я успел написать во время пребывания в аспирантуре. Она была посвящена истории печати в годы гражданской войны, весной обсуждена и рекомендована к защите. Но летом 1956 года, во время наших последних аспирантских каникул, появилось постановление правительства о том, что для представления работы к защите необходимы научные публикации: статьи, тезисы и т.п. До той поры для «выхода» на защиту нужен был только автореферат. Дело затянулось, так как публиковаться в то время было довольно трудно, требовалось время, а я попал на интересную организационную работу, которая увлекала меня новизной и масштабностью. Я 4 года занимал довольно высокий по тем временам пост – заведующего отделом школ и вузов Архангельского обкома КПСС.
Шла перестройка работы школы, цель которой состояла в приближении учебного процесса к жизни. Приходилось все время ездить на совещания в Москву и Ленинград, проводить различные собрания активов в районах области и т.д. И тут было не до диссертации. К тому же я был молод: в момент назначения на высокий пост, о котором я упомянул выше, мне не исполнилось еще 32 лет. Но годы, между тем, полетели быстро.
Георгий Георгиевич, будучи старшим и более опытным человеком, все чаще и чаще напоминал мне, что надо доделать диссертацию, которая никогда не помешает, не будет «висеть за спиной» и т.д. Однако к тому моменту от прежней темы я отошел, не лежала к ней моя душа. И постепенно мы вместе обнаружили «белое пятно» в истории Севера: никто из исследователей еще не прикасался к проблематике, связанной с участием жителей области в Великой Отечественной войне. Я стал вникать в эту тему, печатать статьи, утвердил ее в качестве темы диссертации и сравнительно быстро написал работу.
Защита состоялась в ноябре 1965 года. По теме диссертации я издал монографию, несколько статей и много газетных публикаций. В то время это была редкость: обычно аспирант ограничивался одной небольшой статьей. Одним словом, я был спокоен. Накануне защиты неожиданно пришел Георгий Георгиевич. Не помню причины появления его в Ленинграде, но он, как само собой разумеющееся, заявил о том, что придет ко мне на защиту, и попросил автореферат.
До конца дней своих буду благодарновспоминать этот жест старшего друга, неофициального оппонента. После выступлений официальных оппонентов на трибуне появился Георгий Георгиевич. Он был в то время цветущим, энергичным 46-летним человеком. Никогда до тех минут я не слышал столь лестныхслов в свой адрес. Он говорил о том, что диссертация выходит за рамки краеведения, чтодиссертант не случайный человек в науке ит.д. и т.п. Но главное, все выступление былоярким, образным, совершенно необычным длятакого собрания, каким является ученый совет.Оно на порядок превосходило выступленияофициальных оппонентов. Помню: кто-то изчленов совета обратился к председательствующему с просьбой сказать о том, кем работаетэтот оратор. Узнав, что это ректор Архангельского пединститута, тот же человек неожиданно изрек: «Нам бы такого ректора».
Помню, что Георгий Георгиевич не раз потом шутливо, но с явным удовлетворением вспоминал эти слова. Столь же шутливо в ответ на мою благодарность он заявил мне: «А я, брат, и для себя старался. Мне ведь скоро защищать докторскую. А тут есть члены нужного мне совета».
И менее чем через год Георгий Георгиевич первый в истории Архангельского пединститута с блеском защитил докторскую диссертацию на тему «Соловецкий монастырь в XVI–XIX веках как секретная государственная тюрьма и пограничная военная крепость русского государства». Своей защитой Фруменков преодолел своего рода психологический барьер, доказав на деле, что и в периферийных вузах можно успешно писать докторские диссертации.
Как один из дорогих раритетов своего архива я храню автореферат этой диссертации с надписью от 23 апреля 1966 года: «Дорогому Евгению Ивановичу — неофициальному оппоненту от соискателя. С глубоким уважением. Соискатель Фруменков».
Я многое узнал тогда о «технологии» работы Фруменкова. Как правило, он делал свои записи в толстых общих тетрадях, снабжая их оглавлением, своим ключом и различными пометками. Обладая богатой памятью, он мгновенно находил нужные ему сведения.
Он всегда рассказывал и о том, что в первый момент работы в том или ином архиве он длительное время изучал описи, при этом сначала брал на заметку лишь самые важные дела. И, убедившись в том, что материалы для будущей работы есть, начинал составлять свои заказы на выдачу дел.
Меня всегда поражал его почерк, четкий, крупный, с классическим наклоном. Любой текст, написанный Фруменковым, можно легко читать.
Понятно, что ученый, даже имея большие способности, ничего не сделает, если он не обладает терпением и трудолюбием. Это было особенно важно для историков старшего поколения. В то время не было ксероксов, в архивах явно не хватало машинисток, чтобы сделать хотя бы машинописную копию документов. Георгий Георгиевич не раз говорил мне о том, что он всегда первый приходил в архив и последним уходил. И это было понятно: успех дела решали терпение и авторучка. Иных средств для сбора материалов в то время у исследователя не было.
Я нашел подтверждение трудолюбию Фруменкова в Москве. Он как-то посоветовал мне отказаться от услуг «Ленинки» и переключиться на работу в Государственной публичной исторической библиотеке, что расположена в Старосадском переулке, и даже попросил передать приветы заведующей профессорским залом и двум библиотекарям. И эти приветы оказались своего рода ключом, позволившим мне открыть души опытнейших библиотечных работников. Одна из них с уважением показала кресло и стол, где чаще всего занимался Георгий Георгиевич с раннего утра до позднего вечера. А рядом располагалось кресло, в котором работал известный московский историк Н.И. Павленко. Отраженный на меня фруменковский свет сослужил добрую службу: любые мои заказы выполнялись очень быстро. Даже читательский билет, вопреки правилам, мне выписали не временный, как это принято для командированных, а постоянный.
Очень тщательно историк отделывал свои статьи. Все его рукописи хранят следы многочисленных поправок, добавлений. Мне всегда импонировало и то, что Георгий Георгиевич никогда не отказывался от работы над научнопопулярными публикациями. С большим энтузиазмом он поддержал мою идею создать книгу «Золотые звезды северян», для которой написал несколько очерков о наших земляках — Героях Советского Союза. Как один из членов редколлегии он внимательно вычитывал верстку. Эта книга выдержала два издания, пользовалась в свое время широкой популярностью среди учителей и учеников, музейных работников области.
Очень серьезно относился ученый к редактированию ряда изданий. Он не чурался черновой работы, тщательно выверял тексты, требовал от авторов уточнений и дополнений, добиваясь полной ясности в любой публикации.
Я рад тому, что несколько изданий мы создавали вместе, являясь редакторами, членами редколлегий или составителями таких солидных книг, как сборник документов «Архангельская область в годы Великой Отечественной войны», учебное пособие «Наш край в истории СССР» (вышло в свет три издания), «Золотые звезды северян» (вышло два издания), «Летопись города Архангельска». Георгий Георгиевич был рецензентом ряда моих работ, в том числе первого издания книги «Имена архангельских улиц».
Долгие годы министерство просвещения РСФСР не выделяло средств на строительство жилья. Как правило, перед сдачей какого-то приличного дома в городе (а они все были тогда на виду) директор и секретарь парткома института добивались приема у председателя исполкома, первого секретаря обкома КПСС и в числе других вопросов обязательно выдвигали проблему предоставления хотя бы однойдвух квартир, распределение которых почти всегда являлось предметом острых дебатов, а нередко и недовольства. В период моего пребывания на посту заведующего отделом школ и вузов обкома КПСС удалось, как говорится, «всем миром» найти средства на строительство дома для работников архангельских вузов. В этот дом, расположенный на набережной северной Двины, недалеко от лесотехнического института (ныне технического университета), поселились тогда многие преподаватели пединститута. Были среди них и те, кто долгое время обитал в «семисотке». Этот шаг на какой-то период позволил немного разрядить жилищный вопрос в институте.
Подведу итог своим беглым заметкам о Георгии Фруменкове. Что осталось от былого общения с опытным, старшим другомисториком?
Первым слушателям лекций Фруменкова уже перевалило за 70, да и самые последние студенты, которые помнят его как преподавателя, давно отметили 30-летний рубеж. Время безжалостно стирает память о педагоге Фруменкове.
К счастью, Георгий Георгиевич был не только преподавателем, но и плодовитым ученым, оставившим несколько солидных книг, при чтении которых мы живо представляем его.
Я бережно храню все книги Георгия Георгиевича с дарственными надписями, которыми особенно дорожу. По собственному опыту знаю, как избирательно подходит автор к «сочинению» своего автографа. Не могу удержаться от искушения, чтобы не привести здесь эти, дорогие для меня напоминания о днях нашего сотрудничества и нашей молодости. Первое издание книги «Наш край в истории СССР»: «Другу и соавтору Евгению Ивановичу от Фруменкова на память о совместной работе над настоящей книгой. 28 октября 68 г. «. В том же году вышла книга «Узники Соловецкого монастыря». Дарственная надпись от 10 июля 1968 года: «Друзьям Евгении Ивановне и Евгению Ивановичу с неизменными искренними чувствами уважения и любви». А вот последний подарок – книга «Декабристы на Севере», вышедшая в свет в 1986 году. Надпись: «Другу и хорошему человеку, знатоку истории Севера, дорогому Евгению Ивановичу на добрую память. Новых творческих успехов тебе! С глубоким уважением и преданностью.12.08.86. Фруменков». Тут, как говорится, комментарии излишни. Всегда помню эти слова как некое напутствие на мою оставшуюся жизнь.
Среди моих собственных фотоснимков немало посвящено нашим совместным семейным выездам за город, на Соловецкие острова. И есть среди них особенно дорогой любительский снимок, сделанный мной 29 июня 1948 года при помощи автоспуска знаменитым «фотокором» – фотоаппаратом довоенного выпуска, снимать которым можно было только при помощи треноги. Позади группы людей стоит 28-летний Георгий Георгиевич в строгом костюме с галстуком. А рядом с ним я, 20-летний толстощекий, улыбающийся юноша в рубашке. Эпоха бурных перемен прошла с той поры в нашей стране: изменились многие оценки минувшего, деятелей прошлого. Но эта фотография напоминает мне лишь о нашей молодости, о наших надеждах и планах…
Разумеется, Георгий Георгиевич был далеко не простым человеком. Должность руководителя вуза никогда не была легким делом. Обеспечение института кадрами, расширение учебных помещений, строительство студенческих общежитий и многие другие неотложные заботы ложились на плечи директора. Особенно острой была проблема обеспечения преподавательского состава жильем. Достичь абсолютной справедливости при решении всех этих проблем было невозможно: всегда оставались недовольные. Бывали размолвки и досадные недоразумения и в наших отношениях. Все недосказанное, если оно осталось, мой друг унес с собой. Сделаю это и я.
Помню последний разговор с Георгием Георгиевичем. Он состоялся по телефону. Я находился в редакции «Правды Севера» в кабинете журналиста Евгения Салтыкова, когда раздался звонок из больницы. Георгий Георгиевич звонил после операции, был полон надежд. Мы оба, два бывших его ученика, очень кратко передали ему свои пожелания быстрейшего выздоровления.
«У Бориса Федорова золотые руки, – с надеждой и радостью, бодро говорил мне Георгий Георгиевич. – Все, Женя, может быть, нескоро, но будет в порядке. Мы еще поработаем вместе».
Это Георгий Георгиевич говорил после того, как известный в области хирург Борис Николаевич Федоров только что сделал ему тяжелую операцию. Увы, болезнь зашла чересчур далеко: все оказалось напрасно… Поработать вместе нам не удалось. Георгий Георгиевич ушел из жизни 19 августа 1989 года. Уже после кончины ученого вышла в свет наша последняя совместная работа – «Летопись города Архангельска. 1584–1989». В ее выходных данных фамилия Г.Г. Фруменкова обведена траурной рамкой…
Обложку прекрасно изданной по меркам того времени работы украшает старинный герб нашего города. Этот же символ украшает и памятник, установленный на могиле ученогоисторика, почетного гражданина города Архангельска. Рядом покоится прах его жены Веры Павловны Соловьевой.
Я благодарно вспоминаю и других наших педагогов. Среди них хорошо относились к нам, студентам, в особенности к пришельцам из районов, Клавдия Степановна Иванова, заведующая кафедрой истории СССР. Так же с душой, заинтересованно работали с нами Лидия Ивановна Позденкова, заведующая кафедрой педагогики, историк Татьяна Николаевна Десницкая, литераторы Лидия Ивановна Ленина и жена репрессированного дипломата Надежда Михайловна Павлова, психолог Софья Сергеевна Спасская и другие.
Я хорошо помню многих студентов нашего института. Среди них были те, кто пришел после армии: историк Саша Ракитин, географ Геннадий Трудов, литератор Саша Михайлов. С Александром Алексеевичем Михайловым мы вместе начинали работать в 22-й школе Архангельска, потом он трудился в обкоме КПСС, учился в Москве и остался там. Ученый, известный литературный критик, он всегда находил время для общения с нами, оставшимися в Архангельске. Мне повезло: вместе с ним мы работали над добротной книгой «Письма с фронта». Я был ее научным редактором, а он сделал к ней замечательный комментарий. И спустя многие годы после выпуска книга не потеряла своего значения, читается с большим интересом. В моем архиве хранится несколько писем этого незаурядного человека, умершего в 2002 году.
Лишь позднее я многое узнал о жизни Александра Алексеевича. Он считал главным событием своей жизни фронтовую страду. На фронте он прошёл многие ступени воинской службы. Рядовой, командир отделения, взвода, роты, гвардии старший лейтенант.
В 2001 году в журнале «Двина» он опубликовал волнующий публицистический рассказ «Разговор с солдатом, что «убит подо Ржевом, в безымянном болоте…». Взяв за основу знаменитое стихотворение поэта Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом», бывший фронтовик раскрыл свою душу в воображаемом разговоре с солдатом, павшим на фронте. Исповедальное, глубоко интимное слово критика и сейчас берёт за душу, волнует. Это своего рода отчёт фронтового товарищества, представители которого остались живы, о времени, минувшем после окончания войны, о невосполнимых потерях, которые понесла страна, само фронтовое братство… Неутешительны, горьки мысли солдата. Вот окончание этого исповедального монолога:
«С болью и грустью смотрю я в майские дни на стариков-ветеранов и вижу в них свое отражение. И спрашиваю себя, их: до конца ли боролись, дорогие сограждане и однополчане?
Не рано ли положили, что, покончив с грозным неприятелем, главное в жизни сделали, а теперь можно и не вылезать на бруствер, отсидеться в окопе, и если что не так, то, мол, пусть другие, те, что помоложе, повоюют? Спросили ли с себя построже? Не худо бы какую-то долю вседержавного разора взять каждому на себя: пусть уж потом небесная канцелярия разложит на проценты… Да и что было — то было. Что же сейчас мстить кому-то за прошлое, предавать его анафеме?
И так все чего-то делим, бранимся, рушим. Ведь уже и делить-то нечего — все разбазарено, похищено, подвергнуто глумлению: в экономике, в культуре, в недальней нашей истории. Мстя прошлому за глад и мор, за пагубу миллионов людей и людских душ, мы забываем, что в это время народ жил, трудился, хранил, как мог, очаг свой и семью, отвоевал родную землю в беспримерном смертоубийстве. На это бы и опереться, когда подошли к краю. Честь и достоинство вспомнить, и какова их цена. А уж на этой нравственной опоре, на этих духовных ценностях, отбросив личные амбиции, примиряться, искать согласие, находить общее, ведь мы хотим одного — процветания нашего многострадального Отечества. В нынешнее, остатнее время жизни, в мыслях о судьбе России, о том, что же все-таки мы значили в ней, какую по себе оставили память, в голову приходят строки из «Василия Теркина»:
Мать-земля моя родная, Ради радостного дня Ты прости, за что — не знаю, Только ты прости меня.
Вот так: не на кого жаловаться, да и каяться не знаешь в чем, а только — «прости меня». Перед Отечеством, перед землей-кормилицей, перед тобою, мой окопный собрат, как перед Всевышним: прости и помилуй мя грешного»23. Я полностью согласен с этими строками, ибо по возрасту примыкаю к этому поколению парней, провожал их на фронт, глубоко сопереживаю им, близок их пониманию, их оценкам минувшего. Почти все ровесники Саши Михайлова из моей деревни остались навечно лежать на полях сражений, чаще всего неведомо где, вдали от отчего края. Спасибо тебе, Александр Алексеевич! Совместная работа, встречи с тобой в Архангельске, Москве, связь с тобой, дружеские отношения были и навсегда остались для меня ценнейшим подарком судьбы.
С грустью отмечаю, что и Саша Ракитин, и Саша Михайлов уже давно ушли от нас. Неумолимое время берет свое. Бывшие фронтовики обрели свой покой. Саша Михайлов похоронен в Москве, недалеко от своей дачи, на красивом месте.
Институт помог мне обрести надежных друзей, с которыми я хранил и храню связь вплоть до наших дней, т.е. на протяжении нескольких десятилетий. Среди них выходец из Лешуконии Федя Поташев. Он уехал после окончания института в Ростов-на-Дону. Там стал кандидатом, а потом и доктором исторических наук. Там он нашёл семейное счастье. Написал массу книг. Мы и по сей день ведём оживленную переписку.
Институт породнил меня также с уроженцем Холмогорского района Сашей Абакумовым. Он прошёл интересный и примечательный жизненный путь. Был заведующим Холмогорским отделом народного образования, затем Северодвинским городским отделом образования. Учился в Академии общественных наук, стал кандидатом исторических наук. Много лет работал инструктором в ЦК КПСС. К сожалению, он первый из нашей троицы покинул нас в 2009 году.
28 октября 2007 года я отметил свой 80летий юбилей. К этому времени третьим изданием вышел в свет биобиблиографический указатель моих работ. Он свидетельствует о том, что в общей сложности я накопил, включая газетные статьи, около 900 различных, в основном краеведческих публикаций, издал более 20 книг и брошюр. К юбилею я опубликовал солидную монографию «На изломе истории», получившую высокую оценку в прессе. Лестная оценка моей работы содержится в журнале «Вопросы истории» № 3 за 2008 год. Книга «На изломе истории» удостоена высшей награды на VI областном конкурсе «Книга2007». На общероссийский уровень вышли книги «Архангельск купеческий» и «Архангельские деньги».
К этому времени я стал почётным доктором Поморского университета имени М.В. Ломоносова, почётным гражданином городов Архангельска и Шенкурска. В различных сообщениях, появившихся в дни юбилея, меня называли «патриархом краеведения». Выставку моих книг с таким претенциозным названием устроил отдел «Русский Север» областной научной библиотеки имени Н.А. Добролюбова.
Моя биография включена в общероссийский сборник «Кто есть кто в исторической науке» и в один из выпусков энциклопедического издания «Лучшие люди России». Несмотря на столь весомое признание, я очень скромно оцениваю своё место в исторической науке. Я региональный историк, исследователь прошлого Архангельского Севера, в известной мере и своей малой родины – Шенкурского уезда. Признаюсь в простительной для моего возраста слабости: я весьма рад тому, что некоторые мои книги цитируются во многих изданиях, и не только в работах северных историков.
Историков моего уровня часто именуют краеведами, подчеркивая тем самым их некую неполноценность, ограниченность какими-то узкими рамками. Видимо, это не совсем точное определение нашего брата и всего краеведения.
Специалисты хорошо знают о том, что в годы перестройки и начале XXI века в нашей стране резко усилился интерес к краеведению. В одном из своих интервью председатель Союза краеведов России С.О. Шмидт заявил: «Во всем мире преобладает… интерес не к государственно-политической истории и даже не к социально-экономической, а к истории повседневности, своей локальной истории, микроистории»24. И тут нет ничего удивительного: эта отрасль знания имеет в России богатые традиции. В первые годы после революции 1917 года – в «золотое десятилетие краеведения» – наблюдалось сближение Академии наук, университетской исторической науки и краеведения. Долгое время старая профессура не могла преподавать в университетах и свой высокий научный уровень привнесла в изучение местной жизни. Для интеллигенции, не желавшей эмигрировать, это была чуть ли не единственная возможность сохранения традиций в истории, сохранения культурного наследия.
Уже на первых конференциях краеведов прозвучали доклады знаменитых ученых: историка Богословского, географа Шокальского и других. Во главе краеведов был непременный секретарь Академии наук академик Ольденбург. Михаил Николаевич Тихомиров, председатель Археографической комиссии РАН, начинал с организации музея в Дмитрове, а кончил монографией о России XVI века, включающей в себя исследование всех по отдельности районов. С краеведения начиналась биография академика-сибиряка Окладникова. Академик Дружинин был редактором путеводителя по Москве. Иначе говоря, именитые ученые, занявшись краеведением, подняли его уровень на высокую ступень познания жизни.
В наши дни былые традиции краеведения возрождаются. Все чаще этой отраслью вновь занимаются серьезные ученые, как это делали их крупные предшественники.
Краеведение сегодня все более становится своего рода междисциплинарной отраслью, связывающей разные гуманитарные науки. Оно существенно помогает школьному образованию. Дело в том, что наши учебники истории не вызывают пока уважения из-за своей конъюнктурности и до сих пор построены на приоритете государственно-политической истории. А из-за этого люди не понимают повседневной жизни былых времен, путаются в ней, а вследствие этого – и в настоящем. Поэтому сплошь и рядом публикуют различные бредни. Этим самым укореняется полнейшее невежество в понимании прошлого.
Льщу себя надеждой на то, что краеведение в определённой мере поможет вернуть в наше Отечество былые моральные ценности. Уместно заметить: будущее страны всегда связано с её прошлым и настоящим. А наши недавние прошлое и настоящее таковы, что Россия в 90-е годы ХХ века обрушилась в деградацию. Произошёл регрессивный слом существовавшей системы. Обществу была нанесена тотальная, почти смертельная травма. Так называемые реформаторы сделали то, чего никогда никто не делал в истории. Ни один безумец ни в одной самой страшной исторической катастрофе не навязывал обществу в качестве идеала одни пороки. Убрать добродетель из идеала осмелились только в России. И это продолжается до сих пор.
Вот на таком не особенно приятном фоне я обращаюсь к воспоминаниям об истории появления некоторых моих изданий.
После поступления в аспирантуру я понял, что практически не имел никаких навыков ведения научной работы. Помню, что с немалым интересом я наблюдал за тем, как товарищи по комнате в аспирантском общежитии — немцы, поляки, венгры – использовали, в отличие от нас, русских, приспособления для картотеки, различного цвета фломастеры и тому подобные в наши дни, в общем-то, элементарные вещи. Лишь со временем я, как и большинство русских аспирантов моего поколения, набирался необходимого опыта, умения собирать, систематизировать и обрабатывать материал.
Первые ценные наставления и советы нам, начинающим аспирантам, дали опытные ленинградцы, работники вузов. Некоторые из них были представителями ещё старой русской школы. Мне лично навсегда запомнились выступления перед нами отличных знатоков своего дела, профессоров В.Н. Бернадского, С.Б. Окуня и В.А. Десницкого.
Особое внимание наши наставники уделяли выбору темы будущих исследований. Они говорили о том, что когда тема выбрана, то необходимо, прежде всего, составить максимально полную библиографию, которая, как правило, распадается на две части — историческую литературу (книги и статьи) и опубликованные источники. При этом важно знать и оценить не только сочинения, непосредственно относящиеся к теме, но и те, которые дают общее представление о важнейших событиях, происходивших в то время во всей стране.
Позднее я на собственном опыте убедился в том, что историческое региональное исследование, в котором нет общеисторического фона, отсутствует ощущение изображаемого периода, не может считаться полноценной работой. Естественно, что, по мере изучения темы, библиографию следует пополнять новыми работами.
Итогом работы над историографией темы должны быть краткие конспекты и собственные оценки предшествующих исследований, которые давали бы возможность наметить проблематику темы.
Опытные историки советовали нам различать три круга вопросов, которые закономерно вытекали из предварительного изучения литературы. Во-первых, это проблемы, уже поставленные ранее и разрешенные авторами. Вовторых, это вопросы поставленные, но разрешение их оказалось спорным, или устаревшим, или даже ошибочным. В-третьих, это новые проблемы, которые удалось выявить в ходе ознакомления с источниками и литературой и которые выпадали ранее из поля зрения авторов. Им следовало уделить особое внимание, пытаться разрешить их. Это и составляло новизну авторского исследования
Учёные внушали нам, начинающим исследователям, мысль о том, что прежде всего основные работы по теме должны быть продуманы и оценены , а уже потом можно отправляться в архивы и поднимать новые архивные фонды. Если молодой историк не ориентируется в проблематике своей темы, он будет не способен самостоятельно выявить и оценить необходимые данные из архивных документов. Эти соображения пригодились мне лично на всю последующую жизнь.
Трудностей в работе начинающего историка было в то время немало. Ограниченный доступ в архивы, строгая цензура при выдаче тетрадей, в которые удавалось сделать выписки, столь же дозированные возможности использовать добытый материал в своей диссертации. Вот далеко не полный перечень проблем, с которыми сталкивался будущий историк.
Это в известной мере определило первый выбор темы моей диссертации. Она касалась освещения советской печатью проблемы союза рабочего класса и крестьянства. Мы с моим руководителем полагали, что подобная тема позволит сузить рамки работы в архивах, ограничиться анализом только газетных публикаций. В известной мере такой подход оправдался.
Мне удалось в период сбора материалов познакомиться с прессой периода революции и Гражданской войны. В поле моего внимания оказались газеты «Правда», «Беднота», пресса многих губерний, а также доступные в тот момент издания различных политических партий. В московских архивах я познакомился с масштабами издания различных листовок и газет, предназначенных для распространения среди солдат белой армии и иностранных войск. Нередко попадали в поле зрения и белогвардейские листовки.
Эта выявительская работа способствовала расширению кругозора, пониманию невероятной сложности минувших событий. Разумеется, я, как все историки того времени, был правоверным советским человеком, верившим в некую предопределённость свершений периода революционных потрясений в России. Однако многие документы заставляли впервые в моей жизни серьезно задумываться над минувшими событиями, порой вносили сумятицу в сознание. Помню, как я был поражён масштабами дезертирства солдат из Красной армии. Сотни тысяч красноармейцев покидали армию, бежали домой.… Одна из моих статей того времени была посвящена теме борьбы с этим явлением.
Свои беглые заметки о судьбе моей малой родины я хочу завершить тем, с чего их начал – с объяснения в любви к родному Поважью, к Шенкурску, где прошла значительная часть моей юности, где я получил среднее образование и звание учителя начальных классов.
Уже в зрелом возрасте, даже выйдя на пенсию, я потратил немало сил, чтобы воздать должное своему краю, его богатейшей и пока ещё плохо исследованной истории. В районной и даже в областных газетах появилась серия моих статей о неизвестных страницах истории этого края, о событиях, людях, чьи имена на долгие годы были преданы забвению и даже проклятию якобы за вредительство, шпионаж и т.д. Восстанавливать былые деяния многих из них приходилось в архивах, переписках с родственниками и т.д. Венцом моих усилий явилась книга «Огненная межа», которая получила широкую известность, и не только на Севере.
Редакция газеты «Важский край» возбудила вопрос о присвоении мне звания «Почётный гражданин города Шенкурска». 1 июня 2003 года я, к своей большой радости, получил официальное извещение от администрации города о том, что совет по присвоению этого высокого звания своим решением от 28 мая единогласно присудил мне его.
Администрация города просила меня прибыть в Шенкурск 15 июня на день города для того, чтобы вручить мне подобающие по сему случаю регалии.
На всю жизнь запомнился мне этот прекрасный день. Это случилось 15 июня в день Святой Троицы. Газета «Важский край» писала: «Под лучами солнышка в городском парке зашумел праздник. Составной часть его явилась акция присуждения Евгению Ивановичу Овсянкину звания «Почётный гражданин города Шенкурска». Земляка горячо поздравили глава администрации города Светлана Плотицына, заместитель главы района Андрей Фомин, Надежда Смирнова, редактор «Важского края» Владимир Чухин и земляки Евгений Ивановича – глава Тарнянской сельской администрации Юрий Христофорович Тучин и детский танцевальный коллектив Тарнянского клуба».
Я не помню содержания своего выступления – благодарности землякам. Как отметила районная газета, процедура «до глубины души растрогала именитого земляка. Самой престижной наградой назвал Евгений Иванович честь быть почётным гражданином, получить признание земляков».
Однако я до сих пор помню небольшой стихотворный экспромт, который я произнёс в заключение своей краткой речи.
Тихая моя родина, Святая земля, Спасибо тебе, родная, Что возвысила ты меня.
Было в этом выступлении обещание что-то успеть сделать ещё для воссоздания правдивой истории родной земли, воздать должное трудовым и ратным свершениям замечательных земляков, добыть и предать гласности новые факты о былом нашего легендарного древнего края.
Думал рассказать только о своих детстве и юности, прошедших в далёкой, глухой деревне. А описал почти всю свою жизнь – обычную жизнь простого русского человека. Можно ли написать как-то по-новому, меньше или больше, иначе? Невольно вспомнишь Козьму Пруткова – «дважды одного яйца не высидишь». Разве лишь взять у природы взаймы ещё лет пятьдесят. Это уже на грани фантастики. Жизнь человеку даётся только одна, а моя жизнь на исходе. Так что дело сделано: ничего переписать невозможно.
Моя книга, пусть очень кратко, но даёт понятие о жизни поколения довоенных лет, поколения, юность которого выпала на середину ХХ века. Приведенные мной факты ярко свидетельствуют о том, что любой человек – юноша или девушка – мог в то время после окончания семилетки продолжить в районном центре своё образование. Возможности получить специальность были великолепны. Государство выплачивало даже в самое трудное время всем студентам стипендии, почти бесплатно предоставляло места в общежитии.
Учителя начальных школ, которых выпускало в то время, например, Шенкурское педучилище, требовались во всей стране: в соседних районах, освобождённых от немецкой оккупации территориях и т.д.
Наиболее способные имели все шансы получить и высшее образование. В вузах, как и в техникумах, тоже платили стипендии и, как правило, предоставляли общежития. Этот шанс получил и автор этой книги.
Педагоги вузов терпеливо работали с молодыми людьми, помогали им преодолеть провинциальную наивность, смелее овладевать навыками научной работы, получать практические умения в школах, на заводах и т.д. Иначе говоря, государство той поры было социальным: оно открывало широкие возможности для развития всем категориям молодежи.
Жизнь убедила меня, что хорошо и приятно жить очень трудно. Чтобы идти в ногу со временем, а желательно чуть впереди, надо, по совету философа Эпикура, найти золотую середину, которая связала бы приятное с полезным. Мне удавалось заниматься тем, что интересно, я реализовал свои способности. Счастлив и постоянной поддержкой близких людей и верных друзей.
Приложение № 1
Всего по участку 971 1021
В момент переписи отсутствовало 50 мужчин и 48 женщин
Госархив Архангельской области. Фонд 6. Опись 19. Дело 153.
Приложение № 2
ОЛЕШЕВ Иван Адреевич. Удельный крестьянин, смолокур. 57 лет. Жена Пелагея Григорьевна, сыновья: Иосиф, 19, Прокопий 15 лет, Василий 11 лет, Павел 1 месяц. Дочери: Анна 8 лет и Ульяна 4 лет.
ОЛЕШЕВ Андрей Маркович. Удельный крестьянин, смолокур. 34 лет. Жена Александра Фёдоровна. Сыновья: Павел 6 лет и Иван 5 лет. Братья хозяина: Григорий 23 лет, Фёдор 15 лет и Иван 13 лет.
ОЛЕШЕВ Максим Дмитриевич. Удельный крестьянин, смолокур. 57 лет. Жена Анастасия Дмитриевна. Племянники, сыновья вдовы Матрёны Васильевны: Аким, Константин, Иван, племянницы: Ольга, Наталья и Анна. Племянники и племянницы имеют отчество Васильевичи. Женат был один Аким на Анне Ильиничне, у них был сын Павел.
ОЛЕШЕВ Иван Фёдорович. 22 лет, не женат, жил с 64-летней матерью Агафьей Трофимовной. Считался чернорабочим.
ОЛЕШЕВ Ефим Федотович, 37 лет, земледелец. Жена Надежда Тимофеевна. Сыновья: Никита 11 лет, Андрей 6 лет, Иван 3 лет. Дочери: Павла 8 лет, Марфа 6 месяцев.
ОЛЕШЕВ Игнатий Федотович, 29 лет, земледелец. Жена Фёкла Архиповна 27 лет, Дочь Наталья Игнатьевна 1 год. Вместе с ними проживала мать, 59летняя Домана Фёдоровна.
ПАВЛОВСКИЙ Павел Егорович 44 лет. Удельный крестьянин, смолокур. Жена Федора Гавриловна 44 лет. Брат Андрей Егорович, сын Алексей 8 лет, Дочери: Надежда 14 лет и Мария 11 лет.
ПАВЛОВСКИЙ Козьма Егорович. 53-летний удельный крестьянин, смолокур. Жена Елена Яковлевна, 52 лет. Сыновья: Пётр 28 лет, Стефан 23 лет, Григорий 18 лет, Осип 14 лет. Дочь Анна 12 лет. Жена Петра Мария Григорьевна 19 лет.
ПАВЛОВСКИЙ Фёдор Егорович. 39 лет, земледелец. Жена Варвара Ефимовна 37 лет, Сыновья: Михаил 11 лет, Василий 6 лет и Прокопий 1 года. Дочь Анна 8 лет.
ПАВЛОВСКИЙ Федот Егорович. 40-летний крестьянин, смолокур. Жена Александра Даниловна 31 года, Сын Михаил 6 лет. Дочери: Мария 12 лет и Парасковья 9 лет.
ОВСЯНКИН Михаил Матвеевич. 69-летний крестьянин, смолокур. Жена Евдокия Константиновна 55 лет. Сын Стефан 32 лет, его жена Парасковья Степановна. Дочь Фелицата 20 лет. Дочери Стефана: Евгения 6 лет и Анна 2 лет.
ОВСЯНКИН Григорий Матвеевич. 58-летний крестьянин, смолокур. Жена Марфа Филипповна 46 лет. Сыновья: Иван 16 лет, Пётр 14 лет и Николай 9 лет. Дочь Пелагея 9 лет.
Приложение № 4 ВОЕННО — МЕДИЦИНСКИЙ МУЗЕЙ МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР АРХИВ В0ЕНН0-МЕДИЦИНСКИХ ДОКУМЕНТОВ 7 ОКТЯБРЯ 1964 ГОДА № 1863 д.3
Гр. ОВСЯНКИН Е.И.
Сообщаю, что: сапёр 1254 с.п., красноармеец ОВСЯНКИН Иван Степанович, 1901 года рождения, на фронте Отечественное войны 31 июля 1943 г. получил слепое осколочное ранение правого бедра, по поводу чего с I августа 1943 г. находился на излечении в ЭГ 2080 /поступил из ПЭП 138/, из которого выбыл 7 октября 1943 г. в 220. а. з.с.п.
Основание: запись в книге учёта раненых и больных № 5428 ЭГ 2080
Начальник 5 отделения (Олейниченко)
Копия архивной справки из военно-медицинского музея о ранении И.С. Овсянкина
Ефим Егорович, крестьяне кулаки. В 1930 г. по линии ОГПУ всё их семейство раскулачено и выслано.
Сват КОРЖАВИНУ Афанасию Колобов Леонтий Дмитриевич в 1921 году раскулачен и выслан вместе с семьей.
Сообщая о вышеизложенном допуск к секретной работе гражданина Коржавина А. А. 9-е отд. УТБ НКВД СО возражает.
Следуют подписи начальника 9 отд. УГБ НКВД СО сержанта госбезопасности Морозова и инспектора Нивина.
Из сообщения УПРАВЛЕНИЯ НКВД по СЕВЕРНОМУ КРАЮ НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ Председателю архангельского горсовета БАСИНУ и копия секретарю горкома ВКП(б) Д. Конторину.
Из документов архива ГААО ОДСПИ Ф. 834. Оп.1. Д. 664. Л. 173.
ПОМОРСКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ. Т.1. История Архангельского Севера. Архангельск: Поморский государственный университет им. М.В. Ломоносова. 2001.
КНИГА ПАМЯТИ. Шенкурский район. Шенкурск. 2004.
ОВСЯНКИН Е.И.Огненная межа. Архангельск. 1996.
ОВСЯНКИН Е.И. Архангельский педагогический колледж. 2004.
ОВСЯНКИН Е.И. Письма моей юности. Архангельск. 2009.
ОВСЯНКИН Е.И. Когда Родина в опасности. Архангельск. 2010.
ТОКАРСКИЙ М.А. Кустарное смолокурение в России. СПб. 1895.
ШУМИЛОВ Н.А. Родословная Овсянкиных. Архангельск. 2009.
ВВЕДЕНИЕ ……………………………………………………
О ПРОШЛОМ ОТЧЕГО КРАЯ ……………………………………….
ШКОЛА-СЕМИЛЕТКА …………………………………………….
НАШИ ДЕТСКИЕ ЗАНЯТИЯ ………………………………………..
МОЙ ПЕРВЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ………………………………………
МОИ РОДОВЫЕ КОРНИ …………………………………………..
МЕЛЬНИЦЫ МОЕГО ДЕТСТВА ………………………………………
И ВНОВЬ О СВОИХ ИСТОКАХ ……………………………………..
ПРЕДКИ ПО ЛИНИИ МАТЕРИ ……………………………………..
О МОИХ НАСТАВНИКАХ В НАУЧНЫХ ДЕЛАХ …………………………..
МОИ КНИГИ …………………………………………………
Я — ПОЧЁТНЫЙ ГРАЖДАНИН ШЕНКУРСКА …………………………….
ПОСЛЕСЛОВИЕ ……………………………………………….
ПРИЛОЖЕНИЯ ………………………………………………..
ЛИТЕРАТУРА ………………………………………………..